Николай Хохлов - Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова

Надо пробираться в какую-нибудь густонаселенную местность Германии и «нырять в подполье». Деньги у меня есть. В щетке несессера еще осталась московская «заделка»: 2500 западных марок. Они мне теперь очень пригодятся.

Здесь, где-то к западу, проходит автострада на Кельн. Если я выйду в субботу часов в одиннадцать, то до утра наверняка доберусь до магистрали. С собакой мы подружились. Она шума не поднимает. Вчера вечером, когда я поздно вышел гулять, она даже не тявкнула. Только не увязалась бы со мной в лес. Я ее отпугну как-нибудь. Уйду, конечно, уйду. Дверной замок так легко открылся. Может быть, он вообще не запирается как следует? Поэтому они столько мебели и наставили на террасу. Надо будет еще раз отодвинуть мебель. Щель пока еще мала. А проволочная ограда – не препятствие. Верхняя половина рядов уже перервана и застегнута на крючки. Мне еще работы на полчаса. Перерву нижние ряды и сделаю такие же крючки. Тогда в субботу ночью просто расстегну ограду, как расстегивают шубу, а потом застегну обратно. Крючки вдоль столба, и их не сразу заметят. Я спокойно выйду на магистраль и возьму попутную машину в рурскую область. Искать меня будут, наверное, в направлении советской зоны. А я тем временем достану какие-нибудь документы на первое время и попробую разыграть роль беженца с востока, который не хочет иметь дело с властями. Язык и страну я знаю. Не пропаду.

Что произойдет после того, как обнаружат мой побег? Открытого скандала американцы затевать не будут. В прессу ничего не дадут. Как они объяснят, что офицер советской разведки не принял политического убежища и убежал от них? Провокатором объявить меня они не могут. Поймут, наверное, что я ушел от них из-за того невозможного положения, в которое они меня поставили. Пусть задумаются. Давно пора. Могут, конечно, что-то опубликовать. Ну, и что же? Все, что им известно, могло идти от «А». Москва меня не заподозрит, поскольку я исчезну.

Околовичу надо оставить записку. На машинке и без подписи. Объяснить, почему я ушел. Но только намеками. Записка-то попадет сначала в руки к американцам. Напишу я ее лучше всего в последний момент. В субботу вечером. Во избежание случайностей.

О чем же написать? Что-нибудь такое: о приходе к вам, конечно, не жалею. И если сказал, что жалею – то просто так, под горячую руку. Придти к НТС я был должен. В этом отношении все как раз было правильно. А дальше случилась какая-то ошибка. Кто ее допустил – не знаю. Может быть, и я сам. Не нужно было, наверное, сдаваться первым трудностям, а ясно понимать, что в моем положении связь с Западом – гибельна. Теперь я это знаю и поэтому ухожу. Так и оставить – «ухожу, точка». А через полгода, когда все утихнет, я могу написать Околовичу письмо и подробно объяснить, почему вынужден был так сделать. Он вообще-то поймет. Может быть, и в революционной борьбе для меня тогда найдется место. Но это в будущем. А сейчас важно так составить записку, чтобы американцы поняли как можно меньше.

Обдумать окончательный текст записки я еще успею. Надо спешить с обрывом проволоки, пока не подошел охранник.

Утром в субботу тот самый американский офицер, который обещал, что без меня никто ничего не предпримет, привез в охотничий домик «А». «А» отвели комнату на втором этаже, напротив моей. После завтрака он пошел к себе устраиваться, а американец и я задержались внизу в гостиной. Двери на террасу были открыты. После нескольких пасмурных дней установилась ясная погода, и чириканье птиц наполняло лес. Американец собрался уходить. Он зацепил пальцем вешалку летнего пальто и закинул его за спину. Я уже знал, что вчера из Вашингтона пришла телеграмма. В ней государственный Департамент США категорически отказывался передать меня немецкому суду по обвинению в покушении на убийство Околовича.

– Это окончательно. Мы не можем обманывать немецкое правительство, – сказал мне американец еще до завтрака.

Я ничего ему не ответил тогда. Это его немного встревожило. Он пытливо всматривался в мое лицо за завтраком, стараясь, наверное, понять, что происходит в моей душе. Выспрашивать меня он не стал. Он мог подумать, что при «А» я не хотел обсуждать, что теперь делать дальше. «А» ушел наверх. Но я так ничего и не сказал. Американец стоял у порога, подергивал вешалку своего пальто и смотрел задумчиво куда-то в угол. Показывать, что мне совсем безразличны дальнейшие планы американцев, было бы неосторожно.

– Что же будем делать дальше? – спросил я.