Николай Хохлов - Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова

– Да, да!! – почти воскликнул он. – Ударом на удар! Обязательно. Вы же сами воевали. Вы понимаете… Ударять нужно сейчас. Пока они не ждут этого. Иначе может быть поздно потом. Все и так висит на волоске. Мы должны опередить их!..

Он осекся и отпил глоток воды. Все смотрели на Околовича.

– Мнение Георгия Сергеевича мне известно, – сказал я. – И вообще… Все теперь совершенно ясно…

Нужно было, конечно, сразу сказать им, что я думаю об их доводах. Но на душе у меня была невероятная ледяная тяжесть. Мне даже не хватало дыхания, чтобы говорить громко. И, прежде чем сказать что-то четкое и окончательное, я пытался снять эту тяжесть, размышляя вслух:

– Сегодня четверг вашей католической Страстной недели… я увидел это в газетах… Странное совпадение. Какие разные все же бывают на свете люди… Вы даже не понимаете, кем решили жертвовать… Я не говорил еще о роли Яны во всем деле. Она не захотела бы этого, наверное. Но теперь лучше сказать… Вот для нее четверг Страстной недели – Моление о Чаше. Может быть, она даже чувствовала, что так все случится… Ведь именно она сказала мне, что убийство должно быть остановлено. Именно она. И не просто сказала. А так: если я попытаюсь остаться в стороне, то она моей женой больше не будет. И для сына такого отца не хочет. Да… Моление о Чаше. Но в том же Четверге есть и Петр, и потом другой, еще хуже… Конечно, всегда появляются какие-то доводы… Логические рассуждения… Полотенца для вытирания умытых рук…

Наступила пауза на какую-то долю секунды, и Околович сказал:

– Я очень боялся, что может прийти такой день, когда Николай Евгеньевич пожалеет, что не позволил убить меня. Может быть, этот день и есть сегодня…

Я отрицательно качнул головой:

– Нет… Жалеть о том, что сорвал убийство, я не могу. Дело было не в вашей жизни, а в нашей: Яны, Алюшки, моей. Я же говорю, что она открыла мне глаза на то, что важно по-настоящему, а что – нет. Если уж жалеть, то о другом. Может быть, о том, что пришел к вам. И поверил, что все, действительно, делалось во имя их спасения… А теперь вот три раза, один за другим, вы все отреклись от этого…

Теперь американец заговорил нервно и быстро:

– Именно потому… Именно потому, что ваша жена – героиня, она поймет, из-за чего все совершается. Мы должны бороться, а не давать им нас шантажировать такими вещами, как семья, любовь, долг. Ваша жена это понимала и говорила вам, что нельзя сдаваться. Мы не имеем права думать, что она слабая, что она не выдержит. Или осудит нас. Если бы она была здесь, она тоже сказала бы, что вам нужно выступить…

– Да, но ее здесь нет, – прервал я американца. – И я, может быть, зря заговорил о ней. Ведь если было бы – что обсуждать. А то обсуждать-то нечего…

Ледяная тяжесть на моей душе почему-то ослабла. Я подошел к окну. Сквозь завитки железной решетки доносился шелест дождя… Не оборачиваясь, я заговорил неожиданно для себя очень твердо:

– Вот что я вам скажу: забудьте, что я пришел добровольно. Этого не было.

Я повернулся к ним лицом и повторил по слогам:

– Понимаете: НЕ-БЫ-ЛО. И никто из вас не сможет доказать противного. У вас нет ни клочка бумаги, подписанного мной. Арестовывайте меня и… хотя я и так арестован… Ну, все равно: передавайте меня немецким властям, и пусть они меня судят. Ничего общего с вами я больше иметь не хочу. И с удовольствием сяду в тюрьму. Тогда хоть – законную.

Поднялся шум. Все заговорили одновременно. Голос американца перекрыл остальные:

– А немцы? Ваши агенты. Они же знают, что вы перешли. Мы тогда обязаны их тоже передать властям. Что они скажут на следствии?

– Ничего они не знают. Вы привели меня на квартиру, и я сказал, что мне было приказано. Видел я только Франца и всего несколько секунд. Лгать они не обязаны. Только кое-что подзабыть.

Вмешался представитель НТС:

– Немецкие следователи очень дотошные люди: они все равно поймут, что мы говорим им неправду. И все дело окончательно запутается.

Англичанин убеждал:

– Вы же не можете обманывать суд. Показания даются под присягой. Что, например, скажет господин Околович?

– А я на такой суд, где Николая Евгеньевича будут судить за попытку убийства, просто не пойду, – сказал Околович. – Актер я плохой. Но можно, наверное, обойтись и без меня.

– Ну, вот, видите, – подхватил американец. – Главного свидетеля и не будет. Еще одно подозрение для прессы. Мы хорошо понимаем ваши чувства, но надо смотреть на вещи трезво. Если мы передадим вас немецким властям, то секрет вашего прихода все равно откроется.