Владимир Шигин - Адмирал Дубасов

15 марта «Мономах» вышел из Пирея, сопровождая яхту «Сфактерия» с греческой королевой русского происхождения к Дарданеллам. На «Мономахе» знали, что яхта свободно развивает 14,5 узла и что фрегату за ней не угнаться – машины и котлы поизносились, несмотря на недавний ремонт. Но этикет обязывал. Дубасов обещал королеве не отставать. Когда дали полный ход, фрегат обогнал «Сфактерию» – он шёл на 15,5 узла! Это было на 1,5 узла большим, чем на ходовых испытаниях в ноябре 1889 года. Командир был в полном восторге и не знал, как благодарить своего механика.

В начале апреля 1890 года пришла секретная телеграмма, в которой предписывалось закончить все необходимые ремонтные работы, положенные учения и быть готовым к встрече отряда с наследником цесаревичем Николаем Александровичем и его братом Георгием, которые отправлялись в путешествие на Дальний Восток. Сами великие князья расположились на борту фрегата «Память Азова», «Мономах» же выступал в роли корабля-конвоира. Вначале оба фрегата обошли все крупные средиземноморские порты. Великие князья гуляли по Некрополю, кормили мясом нильских крокодилов.

После многочисленных изменений в планах контуры экспедиции определились, и вскоре крейсера «Память Азова» и «Владимир Мономах» вышли в долгое плавание. Они прошли Суэцким каналом, пересекли Индийский океан, прошли Сингапур и Батавию, и, наконец, 25 апреля бросили якорь в бухте Кобе. На переходе Дубасов пишет письма своей супруге. Как много могут сказать о человеке даже частные письма!

Из письма Дубасова супруге:

«Наследник в восторге от своего путешествия, третьего дня мы, командиры, были приглашены обедать на „Азов“ и мне удалось очень долго говорить с наследником (который, кстати сказать, чрезвычайно мил со мною). Я думаю, что всё это путешествие, как теперь, так и в особенности в будущем, отразится чрезвычайно благодетельно на его мировоззрении и характере…»

Из письма Дубасова жене:

«Надо тебе сказать, что Ломен (командир крейсера „Память Азова“. – В. Ш.) немножко помешан на том, чтобы беречь свои шлюпки, и в особенности свои паровые катера.

От этого они вечно висят на боканцах, сияя блеском своей краски, но как только приходится их куда-то послать, так они оказываются неисправными вследствие совершенной необученности прислуги. Я держусь другой системы и гоняю свои шлюпки как только можно больше и чаще, и потому, хотя они часто ободраны, поломаны и во всех отношениях носят следы варварского обращения, но прислуга всё-таки сколько-нибудь умеет управляться, и каждая шлюпка может исполнить своё назначение. Что касается офицеров, то я могу даже сказать, что те, которые способны выучиться, т. е. не вовсе безнадёжные, управляются теперь шлюпками очень недурно, а некоторые далее отлично».

Дубасов весьма гордится своим кораблём и его традициями. Он не без гордости сообщает: «…Ни один самый маленький на „Мономахе“ офицер не смотрит на офицера с другого судна иначе как свысока, и быть битым на „Мономахе“ каждый из них считает большей честью, нежели быть увенчанным лаврами на другом судне».

Из Батавии Дубасов пишет жене: «Переход этот ужасно измучил меня, так как, во-первых, плавание в виду берегов всегда очень беспокойно. А в особенности здесь, где масса мелей и очень неправильные течения, а во-вторых, я должен сказать тебе, между нами, что я совершенно не доверяю штурманскому составу, ведущему „Память Азова“, и несколько раз имел случай убедиться, что моё недоверие вполне основательно, поэтому я очень внимательно слежу за его курсами и должен бесконечно беспокоиться вдвойне – и за себя и за него».

Море есть море, и на больших переходах она выматывает не только тело, но и саму душу. На переходе из Сайгона Дубасов пишет жене: «Плавание в одиночку в густом тумане, конечно, спокойнее, чем плавание в эскадре, но так как мне неотлучно и день и ночь пришлось стоять на мостике и через каждые 15 секунд меня оглушал пронзительный паровой свисток, то под конец суток нервы мои были до того разбиты, что я готов был броситься на человека, стоящего у этого кошмарического свистка, и задушить его. Когда к вечеру вчерашнего числа вдруг задул очень свежий ветер, и фрегат стало порядочно бросать на волнении, то я приветствовал этот шторм как избавителя, и действительно им скоро разогнало проклятый туман. Всю ночь был страшный холод, и на палубе стояла вода по щиколотку; но я, завернувшись в свой тёплый плед, спал на верхней палубе с таким сладострастием, как будто надо мной было спокойное голубое небо, наполненное звуками тихо поющих ангелов».