Нелла Камышинская: Аншлаг

Потому что потом — и с этим как-то теперь придется справиться — произошло нежелательное.

Белый город приглашал гулять. Не идти домой, а гулять, бродить по улицам. Воздух стал нежен. На Валерии был пуховый платок, и она вдруг сняла его. Ей было жарко. И она повторяла все время: «Спокойно, Демич. Спокойно».

А произошло следующее.

Но сначала, сначала все было так подготовлено, так славно, и так разудало. Великолепно! Музыка ее напугала. И потащила куда-то! И — с концами… Так они говорили. Она распахнула какие-то дали: ни спросить, ни ответить, что за дали? Названия не было. И в эти дали устремилась какая-то сила. Она там, буйствуя, прожила целую жизнь. То молила о чем-то, падая ниц, то, вскочив, грозилась все, все сокрушить, то гордилась своим одиночеством, то молила нарушить его наконец-то. Что это было такое? О чем? И откуда взялись они, эти края? Где именно, где они были? И было видно: темнеет даль, глубоко, настойчиво… Странно: горели люстры. Для тех, кто устроился на балконе, люстры висели перед самыми глазами. Но не смогли помешать. Такая темная. И много полутонов, видеть их было вовсе невыносимо. А сила, ворвавшаяся и вопрошающая, неистово требовала у нее ответа. Но холодная даль была безответна, она звучала сама по себе.

Лера думала: когда это кончится?

Она беспокойно посматривала по сторонам: как остальные? Все как будто бы понимали, что делают. Она же страдальчески не понимала! И среди многого прочего (что было закрыто, что не давалось, что, пугая, мучая, никак не могло разрешиться и, видимо, в принципе было неразрешимым) она не могла понять, почему музыканты соглашаются так жить? И почему им не страшно? Либо привыкли, либо, скорее всего, относятся к музыке несерьезно? Это же не правда, а придумано. Искусство!

В антракте говорить не хотелось, ни о чем, абсолютно, простояли в фойе у стенки. Вита взглядывала на свою подругу и тоже, как и она, хмурилась и не смотрела на окружающих. Вид у обеих был, как у заговорщиков. Хотя еще никакого явного повода не было!

Во втором отделении музыканты снова вышли на сцену. Не глядя на публику, расселись. Дирижер поклонился. И тут легкой походкой вышел высокий молодой человек, он быстро пробрался между сидящими музыкантами, отвесил поклон и сел за рояль.

И когда из-под пальцев его родились первые звуки, Лере стало понятно, что сейчас произойдет. Он сейчас на себя возьмет этот тяжелый труд. Это он сейчас устремится в ту темную даль. Он все повторит, он окажется там, он будет там, в одиночестве, это он будет там вопрошать, тайно и тщетно надеясь, и, не находя ответа, он представит все, что нам надлежит услышать. И увидеть!

А зрелище было, действительно, прекрасным! На балконе перестало быть холодно. Зал стал горячим. Жарко горели люстры и, когда попадались случайно на глаза, бесшумно выстреливали розовыми и голубыми лучиками. Чернел рояль. И человек за роялем не смешивался с остальными. Наконец-то был виден прекрасный живой человек. Светлые пятна лица и рук приковывали взгляды. Публика сделалась очень нарядной. Почему этого раньше Лера не замечала? На верхушках колонн сверкала яркая позолота. А музыка временами становилась игривой и легкомысленной. Но все это было обманчиво! Ничего хорошего это ему не сулило! И совсем он не был молодым человеком. У него было усталое худое лицо. А волосы, как она теперь разглядела, были седыми, во всяком случае, серого цвета, а значит, сплошь пересыпанными сединой. А под конец уже, когда музыка стала и вовсе веселой и победной, его лицо исказилось, лицо покрывала нежная влажная бледность, и потому удивительно были видны все черты, прекрасно видны даже тем, кто смотрел с балкона. Все аплодировали. Он поклонился с улыбкой. Потом еще что-то сыграл «на бис». И больше уже ничего не играл.

Они не спешили. Ушли почти что последние.

Спустились вниз, на первый этаж, где фойе и гардероб…

Но, однако же, как называется то, что случилось с нею сегодня вечером, Валерия Демич и сейчас не могла понять.

Первым делом она решила, что пойдет на его сольный концерт, который должен был состояться через несколько дней, восемнадцатого декабря. Завтра она прямо к двенадцати часам благоразумно, прямо к открытию кассы, поспешит и купит себе билет. Благо завтра воскресный день (да и деньги, что там, ничтожные).

И вдруг она поняла: она влюблена. Она быстро оглянулась, не идет ли кто сзади. Потом остановилась и посмотрела наверх: окна еще горели, кое-где. Она развернула платок — это никуда не годится: снег на голове уже лежит холодной лепешкой — и вдруг закрыла лицо платком и заплакала. Но, закусив губу, перестала, стряхнула снег с волос, продолжая, однако же, всхлипывать, надела платок и пошла, нет, потащилась домой.