Андриан Шульгин - Гримасы улицы

Семнадцатилетняя Наташа Власова приехала в Москву одна. Отец ее не доехал до Самары — умер от тифа, мать от преждевременных родов истекла кровью в неуклюжей телеге. Лошадь не дотянула скарб до железной дороги, пала. А тринадцатилетний брат по дороге пропал без вести. Вот она сидит на маленьком узелке, засунув руки в рукава, дрожит от холода. И не обидно–не одна, только стыдно: рваное платье отказывается прикрывать тело, которое выглядывает черной синевой от холода. Язык слабо ворочается, губы плотно сжались и упорно молчат. На эвакопункте получит хлеб; съест кусочек, а остальной раздаст. Вокруг стонут дети протяжными голосами: «подай, дяденька, хоть корочку». Из беспрестанно открывающихся дверей несутся волны тумана, как клубки вертятся по полу и исчезают. Становится холодней. Ребятишки, приподняв лоскутья воротников, устало чмокают асфальт босыми ногами, пробираясь к буфету, там украдкой вымаливают хлеб, с жадностью схватывают на столах обгрызки костей, обсасывают свои грязные пальцы…

— Возьми, кусоцик, дяденька дал, — предложила трехлетняя девочка хлеб Наташе.

— Спасибо, Катюша, не хочу–сама скушай, — проглотив слюни перед корочкой белого хлеба, отказалась Наташа.

Но девочка сунула ей хлеб в подол и, плаксивым голосом протянув, обиделась.

— Я твой тозе кусаю.

— Ну, хорошо, я потом скушаю.

— А потом я исце выпласу, — настаивал ребенок.

Наташа взяла хлеб, прижала к себе девочку и, как будто кого–то боясь, съела кусочек.

— Ты, Катюша, не хочешь спать? Посмотри, как ножки твои застыли.

— Нет, я кусать хоцу, там сци кусают, — сказала девочка, вырываясь из рук Наташи.

— Хочешь, я немножко тебя погрею, а потом пойдешь.

— Нет, я кусать хоцу, — повторила девочка.

— Зачем же ты тогда отдала мне свою булку?

— Ты тозе кусать хоцес. Я исце выпласу, — уверенно заявила она и, выскользнув из рук, затерялась в толпе.

«Там сци кусают», — звенит над Наташиным ухом, и развивается аппетит. Но она пугливо бросает взгляды на окружающих, и кажется ей, как будто все заглядывают в ее глаза и чему–то смеются. Лицо ее делается лиловым и девичий стыд начинает душить ее, но она, как–то живо взмахнув головой, перебрасывается мыслями в иной мир, забывается, на лице украдкой пробегает улыбка и снова немая задумчивость начинает душить преддверием будущего. Вспыхнувшие глаза погаснут и сверкнувшая искра счастья догорит воображением. Вокзал уже полон народу, поезда прибывают, а с ними прибывает и босоногая детвора. И с улиц большого города начинают стекаться сотни разнообразных лиц, изгибаются суставчатым хвостом голов за билетными кассами.

— Колбасы срубил ( украл), — пригнувшись к уху, сказал пятнадцатилетний Сашка. Наташа испуганно обернулась, чуть слышно прошептав:

— Саша, не нужно красть, отнеси обратно.

Но парень, разломив круг, уже аппетитно уничтожал его.

— Чиво не нужно! Добром просили, отказал спекулянт, стерва! Полмешка везет. Я первым стянул и наших ребят направил, — с трудом выговаривал Сашка, прожевывая колбасу. — На вот тебе, а я пойду хлеба стяну немного.

Наташа сунула в пазуху колбасу, провожая пристальным взглядом уходившего. Ребята любили ее, часто проговариваясь: «ты артельная девка, — одна не съешь все, пополам разделишь». Далекая дорога крепко сроднила их, ребята живо освоились, восприняли слова ругани и жаргона, в маленьких сердцах уже произошел перелом — с мирного пути на тернистый и скользкий. Только Наташа все еще чувствовала себя одинокой и чужой, босяцкая жизнь не прививалась к ней. За восемнадцать суток жизни в теплушке и на вокзалах она не успела свыкнуться с тягучим дурманом, который неизбежно наступал. Предводительствовал Сашка Кузюлин, ловкий парень, вечно живой и настойчивый. Ребята не один раз плакали от его кулаков, но все–таки любили его за правду и были с ним.

И оживают мысли о прошлом. Чудится ей, как нервно бьются колеса, а на коленях, склонив голову, прижавшись к ее груди, лежит Сашка и долго рассказывает про родные края, про деревенские вечера и хороводы. А она, бывало, целые ночи слушает его и тихо украдкой плачет, пока не уснет; и не слышит она, как, потирая глаза, заканчивает рассказ свой Сашка, как лениво потянется он и, тяжело вздохнув, топотом закончит: «теперь вот один остался». Хорошая детская память не изменяла ему, да и говорить он мастер, — как большой. Иногда под разговор частушки складывал и, забывая про нужду, заливался песней веселья. Не страшили его и мертвецы, которых часто выносили из теплушки. Помнится Наташе: как–то в полночь умерла женщина, осиротевшие дети подняли крик и шум, все заволновались. Только Сашка спокойно взял мертвую за ноги и, подтащив к выходу, сказал: «Пусть здесь лежит; на следующей станции заберут, штоб другие не заразились, — тиф у нее, сказывали».