Николай Боков - Пик Доротеи

Сам Вагнер бросил на его внучатого дядю благосклонный взгляд, точнее, на племянницу дяди, но композитора отбил другой меценат, знаменитый и утонченный. Теперь Лео — потомок-рантье — посвящал себя всецело культуре: организации фестиваля комиксов, разведению лошадей и изучению русского языка, начатому после первого спутника , но не доведенному до конца, поскольку впоследствии из-за спутника — веселый бип-бип — показался жестокий гулаг .

Обменявшись координатами, они простились.

Звонок Клауса Лео не влиял, конечно, на приезд Доротеи (как пишут в местной газете «Голос Улицы», рассказывая подлинные истории, имя персоны изменено ). Их зимнее знакомство и последовавшее развитие показалось удачным. Приглашение Клауса она приняла с естественностью, с удовольствием, — оно угадывалась за ее сдержанностью.

Доротея вообще не склонна была обнаруживать чувства; по некоторым жестам Клаус только догадывался о ее мягкости, ранимости и доброте. И если он не сразу распознал сердечность Доротеи (имя персоны изменено), то потому, что и выражение ее чувств отличалось значительно от обычного. Она показалась ему несколько бесчувственной, хотя ведь ее неторопливость могла означать всего лишь ее независимость от навязанной кинематографом поверхностной выразительности .

Едва они вошли в дом, вкатив ее чемодан на колесиках, как хлынул ливень. Их охватила радость удачи избежавших опасности, а удар молнии и грома сблизил их окончательно: Доротея прижалась к его груди. Она не препятствовала ему увлечь ее в кухню, потом и в салон, однако тактично уклонилась от немедленного осмотра спальни.

В конце концов, Доротея поддалась на его уловки, — Клаус звал ее полюбоваться из окна второго этажа видом на озеро и на гору, на которую взошел 235 лет тому назад великий Гете и сочинил знаменитое стихотворение русского поэта Лермонтова, «Горные вершины спят во тьме ночной» (Uber allen Gipfeln ist Ruh’…)

Она уступала, но сдерживала его порывы, подчиняя своему ритму, своей неторопливости. Достигнув Евиной рощи, он ощутил влажность и приятное гостеприимство… (не слишком ли откровенно… если он решится обнародовать эти странички, то не лучше ли показать их сначала Доротее?)

Что-то заставляет тут задернуть занавеску, — интимное человека сопротивляется излишнему освещению, требуя освящения темнотой, без чего невозможно творение нового человека.

Право, не хочется уходить… слышны возгласы, протесты стыдливости, смех, стоны и нет , значащие да . Бушевавшая за окном гроза, потоки воды, обрушившиеся на крышу, белый блеск молний усиливал их отрезанность от мира, подчеркивал уют сухого теплого места человеческой встречи.

Порыв ветра разметал листки этой повести по лужайке, среди пасущихся овец, — ее арендовал для своего небольшого стада соседский фермер Бруно. Вмешательство стихии воздуха, презирающей порядок повествования! Автор поспешно пролез на лужайку под проволоку ( без колючек: отметим эту фундаментальную для прошедшего века деталь), чтобы собрать первые шесть глав. Овцы, встревоженные вторжением Клауса на их территорию, жалобно блея, гурьбой побежали в дальний угол.

Доротея смотрела — а впрочем, ее глаз он не видел за черными блестящими очками. Голову она поворачивала. Один листок залетел в чашу фонтана с водой, затянутой ряской, и окрасился в зеленоватый цвет.

Доротея не любит, думалось ему, нарочитой небрежности современной женщины в одежде, обязательно показывающей тесемки и резинки, соблазняя tous azimuts (всех и вся).

Однако в самом ее облике ничто не звало вожделеть. Ее эротическое копилось иначе: в молчании, в неторопливости жестов, в беззаботности, в непривязанности к месту и человеку. Присвоив тонкую руку ее, хотелось ей любоваться, осваивать дальше, подстегиваясь не желанием, а любопытством.

В тот день ее тянуло на волю.

— Нельзя ли пойти подышать, погулять, — сказала Доротея, выскальзывая из объятий.

Разумеется, Клаус поддакнул, довольный саморазвитием ситуации, тем, что можно перестать быть двигателем и вернуться к беззаботной созерцательности. Они двинулись в сторону города вдоль кромки воды, почти не тревожа полчища уток, лебедей, воробьев. Особняк музея знаменитого (в прошлом — слава тевтонского меча и хора!) человека и композитора, отца своих детей и мужа своих (да и чужих) жен, был окружен лесами ремонта. К счастью, бестактности гения забываются с первыми тактами оперы «Три стана».