Валентина Алексеева - Бег с барьерами

Тогда-то она и полюбила красивые индийские фильмы с необыкновенной любовью, со справедливым, всегда счастливым концом и возненавидела эту дыру, в которой выросла. А тихие провинциальные Лопушки, погрязшие в своих будничных заботах, и не подозревали, какие бури, какие шекспировские страсти кипят в душе скромной девочки.

Последний раз траурно взревели трубы, и народ, вздыхая и сморкаясь, стал медленно продвигаться к выходу. На унылом заснеженном февральском кладбище ярко рыжел свежей глиной и пестрел венками еще один холмик.

Народу на похоронах было много. Сплоченной группой держались фабричные. Выныривали из толпы посинелые от холода одинокие мужики, сиротливо дышали на руки, чутким ухом ловили позвякиванье бутылок. Очень много было старух. В глазах иных горело деловое любопытство.

— Гроб-та харошай. На фабрике, поди, делали.

— Не, Маруську, Василия жену, на прошлой неделе в таком же хоронили. Таки счас делают.

— Хорошо-о.

— Говорят, туфли на каблуку на высоком одеть хотели на покойницу-то.

— Эк, на каблуку! Это как же ей там на каблуку-то?

— Хорошо, Варька не дала.

— А Дашку-то видали? Городска стала, не здороватца.

— Это кака Дашка? Зинкина?

— Тише ты. Вон идет.

— Господи, в тулупе приехамши! Неужто у ей пальта хорошего нет?

— Дура ты. Счас в городу тулуп — сама модна одежа.

— Антонину-то хоть отпевали? — повернула разговор в прежнее русло маленькая, словно девочка-третьеклассница, бабуся. Видимо, мирская суета давно уж не волновала ее. Гробы, отпевания, оградки на могилках были ближе и милей ее сердцу.

— Как же, Варвара все и устроила.

— Варька — молодец. Дай-то бог ей доброго здоровица. Всех бы нас перехоронила по-божески. А то ведь с молодыми этими, тьфу, страмота одна.

О, как раздражали Далю Андреевну эти разговоры!

Поминки были устроены в Антонининой, теперь Надиной, квартире. Народу набилось много. Шубы, пальто с дорогими воротниками, засаленные ватники и импортные куртки не вмещались на вешалке и были горой навалены на сундуке в прихожей. А люди все приходили, оставляя на линолеуме грязные лужицы растаявшего снега.

Женщины, не поехавшие на кладбище и оставшиеся накрывать на стол, все сделали не так: колбаса и сыр были накромсаны как попало, ломтями толщиной в палец, из селедки не вынуты были кости, а зеленый лук, который Даля Андреевна привезла специально для украшения, был безжалостно растерзан по винегретам, хотя Даля Андреевна просила не трогать его. Расстроенная, она все-таки нарезала морковных звездочек и лилий из репчатого лука, но без зелени все это выглядело убого, и никто не оценил ее трудов.

Удовлетворенность от того, что после смерти Антонины ей досталось пятьсот рублей, рассеялась. Сегодня она поняла, как облапошили ее родственники. Что такое в наше время пятьсот рублей? К тому же из них надо будет выделить на памятник. А сколько она растрясла уже на эти похороны и поминки? Между тем как им достается все. Один большой ковер чего стоит! Про квартиру уж лучше не вспоминать, не расстраиваться. А мебель, а «Зингер»? Ну уж извините, дорогие родственники, но поделиться вам все-таки придется. Сегодня уж ладно, но завтра она выскажет им свои соображения.

Варвара полновластным полководцем летала из кухни в комнату и обратно. Подавала блюда, рассаживала гостей, руководила. Надя, напротив, не чувствовала себя хозяйкой, сидела в сторонке, отрешенная, с подурневшим осунувшимся лицом, жадно ловила разговоры о своей любимой тете Тоне.

«Притворяется, — подумала Даля Андреевна. — Строит из себя убитую горем родственницу. Сама рада небось, что так получилось: квартира, словно с неба упала, да еще со всей обстановкой».

За столом в табачном дыму вперемешку со всхлипами и звяканьем посуды гудели голоса.

— Пошла бы за меня тогда — может, и жива была. Детей бы нарожали, — говорил Санька, бывший Антонинин ухажер, когда-то юркий малорослый мальчишка, а теперь замурзанный, так и не вошедший в солидность мужик.

— Как же. Чего-чего, а это ты делать умеешь, — хмыкнул кто-то.

— Лучшая девка в Лопушках была. Э-эх! Все Виктора своего ждала. Дождалась... — пропустив мимо ушей ядовитое замечание, шумно вздохнул Санька.