Энвер Джолумбетов - В конце зимы

— Лена, Лена, — пытался он ее облагоразумить, — какие жены? Что ты такое мелешь?

— Нет, именно то! — взбешенно шипела она, срываясь моментами в крик. — Вот и живи теперь с ними! А про меня забудь! И про Мариночку! Нам тоже хочется жить!.. — Слизняк! Она уничтожит его! Она растопчет!.. — Слышишь ты? Никогда! никогда больше не появляйся мне на глаза! никогда! В конце концов, я тоже человек! И тоже имею право на счастье!.. — Она увидела, как он хватает ее за руку, и пыталась ее отдернуть. Но хватка его была ужасна. Она взвизгнула, зажмурилась и обомлела в ожидании, что он ее ударит. Затем она почувствовала, как он ломает ее пальцы, невольно сжавшиеся в кулак, и что-то холодное, угловатое, мелкое втискивается в него.

— Мариночка у меня, — прохрипело у нее над ухом.

— Как?! — встрепенулась она изумленно.

— Я уезжаю. Теперь уже навсегда, — Важенин повернулся и медленно, как в полусне, потащился от нее прочь.

Она смотрела на желтые латунные ключики, лежащие у нее на ладони, на брелок, на цепочку, ощущала их холод и металлическую тяжесть и ничего не соображала, за исключением того, что эти самые ключики, которые ей вложил в руку Важенин, были ключами квартиры, где она провела столько лет и откуда ушла. Наконец она опомнилась, подняла голову и увидела Важенина, когда тот уже, согнувшись, усаживался в кабину «Жигулей».

— Витя! — позвала она.

— Шмотки мои вышлешь по почте. Адрес я укажу, — произнес он, чуть обернувшись.

— Витя, подожди!

— У девочки есть дом, где она родилась, и нечего таскать ее где попало! Она не узелок с тряпками! — крикнул он с негодованием, и дверца захлопнулась.

— Витя, да подожди же! — Она шагнула вперед, высоко закинула руку с ключами и, движимая лихорадочной мыслью, что говорила что-то не то и что надо бы объясниться… чтоб по-хорошему… чтоб он понял, побежала наперерез выезжающей на дорогу машине, поскальзываясь и больно выворачивая ступни на обледенелых колдобинах.

— Витя, да подожди же! — кричала она. — Подожди!.. Ну нельзя же так! Витя-я-я!..

Но никто ее уже не слышал, — кроме старухи в шинели, прильнувшей изнутри проходной к маленькому продолговатому оконцу, — а машина уносилась все дальше и дальше, то теряясь из виду в низинах, то снова маяча оранжевым пятнышком на серой ленте дороги, оставляя позади и длинный железобетонный забор, и заводские корпуса за ним, и бесконечные — по другую сторону, укутанные мглой опускающегося вечера, неровные, занесенные снегами поля.

Свернув на кольцевое шоссе, машина въехала в город и помчалась к железнодорожному вокзалу.