Энвер Джолумбетов - В конце зимы

Важенин снова заходил по комнате.

— Мы, наверное, поедем, — сказал он старухе. — Что-то холодно у вас, сыро, нетоплено, — он подошел к печурке и потрогал ее боковину. — Угля, что ли, нет?

— Поди-ка достань его нонче, — огрызнулась старуха. — Я еще с осени их предупреждала: закажите себе загодя, закажите, не то наплачетесь, как снег-то ляжет. Нет, не послушались. Теперь у меня тащат — воруют. Михаил и ворует. Рохля такой, с виду стеснительный, все «извините, Вера Прокофьевна!», «пожалуйста, Вера Прокофьевна!», и шляпку так культурненько перед тобой приподымет, — а вон какими делишками исподтишка заворачивает: и семейство чужое порушил, и уголь крадет. Думает, старая, так ничего и не вижу. Вижу! Да дите жалко. А не то повыгоняла бы уж… Да и выгоню, как теплее-то будет, не посмотрю…

Важенин понуро слушал. Девочка на руках теребила ему волосы, вытягивая их из-под шапки, и, приникая к отцовскому уху, нетерпеливо шептала:

— Пап, ну поехали домой!..

— Сейчас, доча, сейчас…

— Вот и хорошо, и поезжайте. Ленка-то твоя небось одумается и тоже вернется. Всякое в жизни бывает, всякое… Прощать только надо уметь. А там и опять заживете. Парень-то ты, вижу, хороший, незлобный, и она — в общем-то неплохая. Как-нибудь сладится… сладится, — говорила старуха, доставая с вешалки Мариночкины шарфик и шапку.

Важенин опустил девочку на пол; они со старухой одели ее как следует, и все трое, один за одним, щурясь на свет, вышли из сумрачной, затхлой времянки на двор.

— Так вы ей скажите, что я приезжал, чтобы она не потеряла дочку, — попросил хозяйку Важенин.

— Скажу, скажу! И еще скажу, чтобы ехала домой, и нечего здесь делать! А этого Мишку — взашей! Завтра же пусть и убирается!

— А где она работает? — поинтересовался Важенин.

— А рядом, — махнула она рукой. — На бетонном заводе. Как на дорогу выйдешь, так сразу и видно.

И снова шел снег.

Уходящая зима, точно собираясь оставить по себе долгую память, проявилась обильным, но тихим и безветренным снегопадом.

За те минут сорок, пока Важенин с дочерью добирались в автобусе, осторожно переезжающем из квартала в квартал, все до неузнаваемости изменилось. Из серого, скучного, слабенько припорошенного, все окружающее превратилось в настоящее белое царство, все было усыпано плотным, пушистым снегом.

Важенин и дочь уже были дома и, пообедав, смотрели в окно, а он все валил и валил, в медленном, плавном кружении летая по улице, скрадывая звуки движения автомашин, перспективу домов, образуя сугробы и настигая внизу, на тротуаре, некоторых поспешивших легко, по-весеннему щеголевато приодеться прохожих, набиваясь им в туфли, за шиворот, наслаиваясь на прическах, словно бы забавляясь и все приговаривая: рано от зимы отступились, рано, — она еще погуляет!

Пока сюда ехали, девочка без умолку засыпала его вопросами: «Папа, а мама найдет нас?.. А она не заблудится?.. Мы ведь теперь хорошо будем жить?..» Так что Важенин уже в автобусе начал не без огорчения понимать, что дело, которое он затеял, далеко не закончено и одним только увозом к себе дочери не ограничится. В этом он еще больше убедился, когда за обедом Мариночка неохотно хлебнула из тарелки ячневой каши, приготовленной Важениным из магазинного брикета, и отложила ложку.

— К маме хочу, — заявила она.

Теперь она стояла, забравшись на стул, рядом с Важениным у окна, водила пальчиком по стеклу, и ее большие глаза, такие же серые, как и у матери, набухали слезами.

Важенин уже что только не делал: и распаковывал ей новую куклу, которую купил по приезде, показывая, как она вякает и раскрывает и закрывает глаза, выволок из недр кладовки ее старые игрушки и, протерев их на кухне, свалил посередине комнаты на ковер; Мариночка, вроде бы, и увлеклась, даже сияла довольством, начиная что-нибудь строить, но чуть поигравшись, откладывала все назад, насупливалась и надувала губки:

— К маме хочу.

— Но она на работе, — пробовал ее урезонить Важенин. — Она приедет к нам вечером.

— Не приедет, — парировала девочка. — Ее дядя Миша не пустит. Знаешь, как она его слушается!.. — и принималась плакать.

«А ведь и правда,» — в смятении думал Важенин, теперь уже совершенно не зная, как быть. С одной стороны ему не хотелось, чтобы Елена сюда приезжала: дочь теперь у него, а насчет всего остального, то — катись оно к черту! С другой — становилось очевидным, что без матери девочка жить у него не захочет, а с третьей — рождалась смутная, волнующая душу надежда, что если Елена приедет, то все еще образуется, и они вновь заживут вместе. И эта-то надежда в совокупности с жалостью к дочери, не перестававшей твердить, что она хочет к маме и лить свои чистые, ни в чем не повинные слезки, после долгих раздумий заставили его дать обещание, что сейчас же он соберется и поедет за матерью.