Станислав Вторушин: Дикая вода

Похлебка сварилась, я отставил ее в сторону и повесил над костром котелок для чая. Когда вода закипела, со стороны залива послышалось шуршание травы и перед костром выросла большая, широкая фигура Безрядьева. На его ремне висело несколько уток. Он отстегнул их и положил рядом с селезнями, которых принес я.

— Неплохое начало, — сказал я, кивая на трофеи.

— А у тебя всего одна? — спросил Антон.

— Почему одна? Две, — обиделся я.

— Да. Ты же убил еще селезня на протоке. — Антон положил ружье рядом с утками, повернулся к костру. — Неважная охота. Да здесь хорошей и быть не могло.

Он протянул руки к огню, потер ладони. Я расстелил у костра брезентовый плащ, положил на него хлеб, ложки, поставил котелок с похлебкой.

— Принеси мой рюкзак, — попросил Антон. Он выглядел немного усталым.

Я сходил к палатке за рюкзаком, протянул его Безрядьеву. Он засунул в него руку, достал кусок сала, несколько сморщенных соленых огурцов и бутылку водки. Молча нарезал сало, налил водку в кружки. Чокнулся со мной, опрокинул водку в рот, громко крякнул и только после этого произнес:

— С полем. Что ни говори, а охоту мы с тобой открыли.

Больше за весь ужин Безрядьев не проронил ни слова. Он то ли думал о чем-то, то ли у него испортилось настроение. Я не понял. Поев, мы сложили остатки провизии в рюкзак и пошли спать. Антон, хорошо знавший охотничью жизнь, захватил с собой старенькое стеганое одеяло. Он умел ценить в бивуачных условиях маленькие удобства. Укрывшись им, я пригрелся около его бока и меня начала одолевать дремота. Антону же, наоборот, не спалось. Он достал сигарету, закурил и, несколько раз тяжело вздохнув, вдруг спросил:

— Ты откуда родом, учитель?

По тону голоса я понял, что спросил он просто так, подробности моей родословной его не интересовали. Антону, по всей видимости, захотелось поговорить. Я высунул нос из-под одеяла и полусонно ответил:

— Из Новоселовки.

— Из какой Новоселовки?

— Из ишимской. Слышал о такой?

— Да ты что? — изменившимся голосом спросил Безрядьев и, резко откинув одеяло, сел. — Давно ты там был?

— В прошлом году. У меня там дед с бабкой живут. А что?

— Родился я там, — медленно, словно раздумывая, произнес Антон. — Тут ведь почти все новоселовские. И муж твоей хозяйки Кондратий тоже оттуда был. Полдеревни сюда привезли.

— Раскулачивали, что ли? — спросил я.

— Кого-то, может, и раскулачивали. — Антон затянулся и я заметил, что огонек сигареты дрожит в его руке. — А у нас кроме коровы да собаки ничего не было. Мать говорила, что пострадали из-за грехов отца. Спутался он с женой Сухорукова, тогдашнего председателя колхоза. А тот внес нас в списки подлежащих раскулачиванию и выселению. Тогда, паря, все было просто. Умру, а фамилию этого председателя не забуду. Отец, может, и был виноват. А мы-то при чем?

Сухоруков жил на нашей улице. Из рассказов стариков я знал, что до коллективизации он с утра до вечера пропадал на пашне или сенокосе, участвовал в деревенских сходках и, поскольку был грамотнее других, часто писал от имени сельчан прошения в волость или губернию. Говорят, что лишь его стараниями в Новоселовку прислали учительницу и здесь начала работать первая во всей округе школа.

Перед самой коллективизацией Сухоруков перенес страшное потрясение. Случилось это во время покоса. Вместе с женой он сгребал и копнил сено километрах в трех от деревни. Двухлетнюю дочку оставили дома под надзором матери Сухорукова — восьмидесятилетней старушки. Уложив девочку спать, она ушла к соседке. На кухне в чугунке варилась картошка для поросенка. А над самой плитой старушка повесила просушиться ватный матрац. Пока разговаривала с соседкой, матрац загорелся. Сначала начал тлеть один его угол, а потом и все остальное. Первыми беду заметили игравшие на улице ребятишки. Но в деревне никого, кроме старух, не было. Все находились на покосе.

Когда старухи добрались до дома Сухоруковых и, выяснив причину дыма, вытащили на улицу почти полностью сгоревший матрац, девочка уже угорела. Мать Сухорукова рвала на себе волосы, просила Бога помочь, но было поздно. Девочка прожила без сознания еще два дня и умерла. А через неделю после этого умерла и бабка.

Потрясение было настолько сильным, что Сухоруковы несколько месяцев не могли прийти в себя. Сам Сухоруков ходил, как потерянный, ни с кем не разговаривал и только курил самокрутки, прикуривая их одна от другой. Все ждали, что он не сегодня-завтра свихнется.