Владимир Шнайдер - Ненастье

Поднявшись, Слёзушкин оделся и вышел в переднюю. За столом, у парящего самовара, с кружками сидели Ксения Степановна и жена церковного старосты Аграфена Демьяновна. При появлении Слёзушкина последняя щербато улыбнулась.

— Доброго здоровьишка тебе, многострадалец ты наш.

— Вам того же, Аграфена Демьяновна.

Ксения Степановна засуетилась. Проворно встала, подставила мужу стул.

— Кушать будете, Семён Поликарпович?

Слёзушкин сел.

— Благодарствую, Ксения Степановна. Вот маленечко отойду от сна, тогда уж и поем. А пока чайку с вами выпью.

— Ксения Степановна-то как порассказала мне об твоих мытарствах, — отхлебнув чаю и сочувственно посмотрев на Слёзушкина, заговорила старостиха, — так у меня едва кровь в жилах не застыла. Это ж надо так изгаляться над добрым человеком. Вот уж воистину конец света подходит, — и быстро перекрестилась. — Упаси, Господи, эдакое испытать!

— Да-а, — произнёс Слёзушкин.

— А в городе, Семён Поликарпович, дело-то какое страшное супостаты сотворили! — округлив глаза, испуганно сказала жена. — Подумать, дак и то ум за разум заходит!

— Что такое? — насторожился Слёзушкин.

— Аграфёна Демьяновна, расскажите!

Старостиха отодвинула пустую кружку.

— Да разве ты не слыхал ишо? — удивилась она.

— Откуда ж он услышит-то? — ответила за мужа Ксения Степановна. — Их ить нашли-то сёдни, а он спал с самого утра.

— И-и, милай, я и забыла совсем, старая стала, — повинилась старостиха, легонько махнув рукой. — Совсем удержу в памяти нету. — И, поправив платок, приняла от Ксении Степановны кружку с чаем.

За окном было ясно и тихо. И непривычно безлюдно. Дом Слёзушкиных стоял почти в центре города, на одной из самых оживлённых улиц, и здесь всегда сновали люди, скрипели и громыхали повозки. В любое время дня выгляни в окно, и кого-нибудь да увидишь. С конца лета улица стала пустеть, а в последние дни так и вообще обезлюдела. Появлялись на ней жители только по большой необходимости и то старались побыстрее проскочить. Опасно в такое время зазёвываться. Можно жизни лишиться.

На раму окна сел жулан и несколько раз клюнул в стекло.

— Птица стучит в окно — плохая примета, — проговорила старостиха.

Ксения Степановна перекрестилась. Слова старостихи напомнили Слёзушкину о сне.

— Аграфёна Демьяновна, а змея во сне к чему? — спросил он.

— А как ты иё видал?

Слёзушкин поведал свой сон во всех подробностях. Ксения Степановна слушала, прикрыв рот ладонью, и тихонечко покачивала головой. Глаза её при этом были преисполнены страхом и жалостью. Старостиха слушала сосредоточенно и иногда кивала, как бы утверждала или одобряла.

— Плохой сон, — заключила она, когда рассказчик смолк. — По всем толкованьям жди, сердешный, от врага удара. Сходи-ка сёдни на вечернюю службу, закажи молебен, сделай сугубую ектинию, перед сном почитай пред образами акафист. Завтра проделай то же, глядишь, Господь Бог и убережет от беды, — и перекрестилась.

Её примеру последовали Слёзушкины.

— А-а, — спохватилась старостиха, — я ить забыла рассказать тебе, какое душегубство-то сделалось ноне у нас в городе! И, мать Святая Богородица!

При слове «душегубство» у Слёзушкина по спине пробежали мурашки и в груди похолодело.

— Иду, значит, я утром со службы, — продолжала старостиха, поправив узелок платка, — а настречку мне Аксинья Рыжая, мать-то иё вы знаете, знатная повитуха, Марья по Заячьему переулку живёт. У ей ишо ставни всю дорогу закрыты. Живёт как в чулане и не слепнет же впотьмах. Ну и вот. Летит Аксинья, как заполошная: космы растрёпаны, буркалы выпучила, а на самой лица нет. Я вижу, што она не в себе, и отошла в сторонку. А то, думаю, затопчет ненароком — в ей ить пудов семь будет, а то и поболе. А она подлетела ко мне и блажит: «Убили! Обоих!» Я грех на душу приняла, попервости подумала, ребятишек иё убили. У иё два мальчонки, и таки проныры, — каких свет не видывал! Ни дня не проходит, чтоб их кто не отстрамочил. То на чужих коровах катаются, то по огородам шастают, токо ботва шаборчит. У Проньки одноглазого на свиньях чертей углём нарисовали. А прошлый месяц ему же в бане дверь подпёрли, и он просидел там, покуда Дунька с базара не вернулась. А меня летось как испужали?! Пришла на речку рубахи полоскать, а оне из-под мостика хвать меня за ноги да ишо заорали. Меня мало родимчик не забил. Спасу от их, окаянных, нету. Ну, да ладно, Бог с имя. Ну и вот. Аксинья говорит: «Убили, — говорит, — обоих». Я обмерла. Стою и чо сказать, не знаю. Аксинья говорит: «Его прям в сенях, а иё — в доме». Думаю, с горя-то бабёнка рехнулась, про мальчонку говорит, как про девчонку. Развернулась она и дале бежать. Ну и я пошла. Маленько погодя Ислентиха идёт стречь. Спрашивает меня: «Слыхала, мол, Крохиных-то убили?» Я говорю: «И их тоже? А их-то за што?» Она говорит: «А каво ишо убили?» Ну я ей сказала про Аксинью Рыжую. «Што ты, — говорит она, — неужто кто их оглашенных прибрал?! Утром, — говорит, — ишо кошатину мою гоняли. В такую холодрыгу без лопоти бегают, и сам чёрт им не брат. Прости, Господи». Ну, а ко Крохиным-то, мы с ей вместе и пошли.