Светлана Макаренко - Аллея длиною в жизнь [СИ]

— Вечный грохот! Сколько раз говорили, что в этом коридоре нужна тишина, без толку! Тут рядом еще две палаты, там больные по ночам не спят, двое умерло позапрошлой ночью… Зина, ты что так грохочешь? Смазать колеса нельзя было, что ли у твоего драндулета?! — взмахивая руками медсестра накинулась на толстую буфетчицу с трехъярусной тележкой, в съехавшем на бок переднике и заштопанной косынке.

Отдуваясь и поправляя набекренившуюся горку тарелок толстыми, как сардельки, пальцами, та забубнила в ответ, беззлобно, но слишком уж звонко для тишины больницы:

— Кто тебе смажет то? Костька, что ли? Так он с утра шары залил и дрыхнет в подсобке. Марья Михайловна, сестра-хозяйка, об него чуть швабру не обломала, а он хоть бы тебе чих! Храпит во всю ивановскую — срамота…

— Не кричи, Зина! Там девушка тяжелая — в триста четырнадцатой. Родственники прощаться пришли, имей совесть, Бога ради! — яростно зашептала медсестра и, вцепившись с левого бока рукой в тележку приподняла ее. — Давай понесем, что ли? Негоже это, громыхать на весь коридор…

— Да разве же мы допрем такую тяжеленную то? — присмиревшая буфетчица поправила косынку. Все-таки два этажа… На третьем — лифт не работает.

— Донесем. — Медсестра нахмурилась. — Не больница, а смех курам! Как больных-то с боксов поднимать? Скоро еще на облучение везти пятерых надо.

Буфетчица пожала плечами.

— Вызвали мастеров, копаются. Сказали, в кабине что-то. Еще два часа надо. Думают, что к трем сделают. Завхоз прямо изошел слюною, его же завотделением вызывал, песочил, а он что, Бог, что ли — за тридцать минут лифт починит? Сказали мне: «вези, Зина!» — вот и везу, а как дальше…

— Я помогу, можно? — робко вмешалась Она.

— Да уж, давайте! — медсестра махнула рукой. — Горе с этими лифтами. — Вся троица, напрягшись под тяжестью неожиданного и хрупкого груза, двинулась вдоль пустого коридора. Белый халат так и норовил сползти с ее плеча, но поправлять его было некогда, она боялась сделать неловкое движение. С тележки, дребезжавшей тонко и жалобно, в любой момент могло что то сползти и разбиться. Потому несли осторожно, но быстро… Но неугомонная Зиночка все же умудрилась замедлить шаг около палаты триста четырнадцать и дернуть за рукав медсестру:

— Это что ж, там самая голубоглазка, умирает, что ли? Которой Махаил Антонович вчера дважды укол делал в сердце?

— Все то ты, Зина, знаешь! — Медсестра устало вздохнула. — Она самая. Там священник в палате. Говори тише.

— Так я и так… — Зина покраснела и затеребила косынку. Потом неумело перекрестилась, закусила губу и, перехватив тележку другою рукой, обратилась к неожиданной помощнице:

— Ты то к кому, сердечная, сюда пришла?

— Девочка в триста шестнадцатой. Лика.

— А, мамаша! — Буфетчица, сузила глаза и остановилась внезапно, надув щеки, словно хотела плюнуть. — Где же ты шарилась, непутевая, пока дите умирало тут, на бабкиных руках? Ей полпечени вырезали, кусочек оставили, и тот отказывает. Говорят, от печали, потому как все плачет пол ночам, тебя дожидается, шелупонь ты этакая! Ишь вырядилась в туфельки-каблучки, объявилась, не запылилась!

— Зина, прекрати! — яростно шипя кинулась в атаку медсестра, не выпуская из рук тележку. — Она не родственница. Просто — пришла. Она знает Андрея Павловича.

Та, на которую нападали, совсем не защищалась. Только смаргивала соленую пелену с глаз. Губы ее побелели, как и костяшки пальцев, которыми она судорожно вцепилась в тележку.

— Буфетчица осеклась, кашлянула, потом вдруг махнула рукой, скривив губы:

— А, все одно! Вы тут побегаете, побегаете, приучите ребенка к себе, потом надоест и Вас ветром сдует. Много тут таких то! Видали мы уже… Андрея то хоть бы пожалели. Перед ним каблуками не вертите. Ему, может, полгода и осталось всего.

— Зина!!! — шея медсестры покрылась красными пятнами. Она задохнулась от возмущения и едва не оступилась с лестницы, выщербленной сотнями ног. — Ты что — врач? Судья? Тебе кто право дал приговоры выносить?

— Жисть мне право дала. Я людЯм в глаза смотрю и наскрозь их вижу, вот те крест! — Невразумительный взмах рукой, который сделала больничная поборница истины был мало похож на крестное знамение, зато — искренен. — Ты с мое поживи, на мир погляди, на тот свет всех родных и сродных отправь, а потом указывать-то мне будешь, а я посмотрю, как выйдет то у тебя!

Медсестра открыла было рот, чтобы дать отпор, но лишь выдохнула и, яростно вцепившись в поручень тележки и наклонив голову вниз, прибавила шаг. Теперь две помощницы почти бежали за ней. В судках что то булькало, тарелки опасно кренились, но не падали, стаканы звенели осами. На площадке четвертого этажа остановились передохнуть. Как раз вовремя: белокрахмальная, стремительная, сосредоточенно-молчаливая ватага студентов, ведомая профессорского вида маленьким черноусым человечком в зеленом колпаке и таких же бахилах, едва не сбила их с ног.