Ульрих Пленцдорф: Новые страдания юного В.

Ну и сказал. Верно. Только сразу, из черепка. Ни о чем мы не сговаривались. О том, что Вилли с ребятами задумали, я знал, но ввязываться не хотел — как всегда.

— Флемминг спрашивает: «Что я вам сказал, когда вы только пришли ко мне? Я сказал: вот вам кусок железа. Когда сделаете из него часы — значит, баста, выучились. Не раньше и не позже». Это у него присказка такая.

А Эдгар ему: «Но часовщиками мы уже тогда не собирались становиться».

Это я уже давно собирался Флеммингу сказать. Ладно бы его идиотская присказка, но он и во всем такой был. Прямо как из средневековья — мануфактурный период! Я еще долго держался.

— И после этого Эдгар грохнул болванку ему на ноги, да с такой силой, что перебил палец. Для меня это было как гром среди ясного неба. Я просто поверить не могла.

Все верно. Кроме двух пустячков. Во-первых, болванку я не грохал. Ни к чему было. Эти болванки одним своим весом не то что дохлый палец, слону хребет перешибут. Просто выронишь — и готово. Что я и сделал. А во-вторых, я выронил ее не после этого; сначала Флемминг еще одну фразочку сказал — выдал мне, значит: «От тебя я этого меньше всего ожидал, Вибау!»

Это уж был финиш. Тут я и выронил болванку. Вы только послушайте, как это звучит: Эдгар Вибау! Так нет же: Эдгар Вибо! Ни одна собака ведь не говорит «Ренау» вместо «Рено»! По-моему, каждый человек имеет право требовать, чтобы его имя не корежили. Если кому на это чихать — пожалуйста, его дело. А мне вот не чихать! Это уж не первый год так было. Мать-то привыкла, что ее все время называли Вибау. Она, видите ли, полагала, что это больше на немецкий лад, что ее от этого не убудет и вообще всех своих успехов в жизни и на производстве она добилась под именем Вибау. Ну, а отростку уж и подавно сам бог велел зваться Вибау! А чем плохо Вибо? Ведь не Гитлер же, не Гиммлер! Вот это уж был бы финиш! А Вибо? Старая гугенотская фамилия, ну и что? Конечно, все это еще не повод, чтобы грохать старому крабу железяку на клешню. Это было свинство, что и говорить. И мне сразу стало ясно, что теперь уж никто и не заикнется насчет обучения и всего такого, теперь только и будут долбить про железяку и клешню. А со мной вот иногда бывает такое — вдруг прямо в жар тебя бросит, в глазах темно, — и тут обязательно что-нибудь выкинешь, а потом сам не помнишь, что на тебя нашло. Это все, наверно, моя гугенотская кровь. А может, у меня давление высокое. Гугенотская кровь напирает.

— Ты считаешь, что Эдгар просто испугался последствий и потому сбежал?

— Конечно. А что же еще?

Я вот что скажу. Дожидаться развязки этой истории я, конечно, не жаждал. «А что скажет сам Эдгар Вибау (!) перед лицом товарищей о своем поведении по отношению к мастеру Флеммингу?» Финиш, братцы! Да я бы скорее сам себе клешню откусил, только бы не канючить: «Я осознал… Я обещаю… Больше не повторится…» и все такое! Вот не лежит у меня душа к самокритике — я имею в виду: к публичной. Унизительно это как-то. Не знаю, понятно ли я говорю. По-моему, надо уважать гордость в человеке. Вот и с примерами этими. То и дело пристают к тебе, с кого бы ты хотел брать пример, в неделю по три сочинения об этом пишешь. Допустим, у меня есть такой пример, но не обязательно же мне об этом на весь свет трубить. Один раз я написал: «Высший пример для меня — Эдгар Вибо. Я хотел бы стать таким, каким когда-нибудь станет он. Не больше». То есть я хотел так написать. А потом, парни, передумал. Хотя в худшем случае мое сочинение оставили бы без отметки. Ни один ведь учитель не решался поставить мне плохую отметку.

— И больше ничего не было?

— Ты, конечно, имеешь в виду какую-нибудь ссору? Но мы с ним никогда не ссорились. Хотя нет — однажды он со злости так рванулся вниз по лестнице, что чуть не загремел по ступенькам. Куда-то я не хотела его брать с собой. Эта ссора произошла, когда ему было пять лет — если ты это имеешь в виду. Впрочем, наверно, все-таки я во всем виновата!

Вот уж мура так мура! Тут никто не виноват — один я. И точка, ясно? Эдгар Вибо бросил учебу и удрал из дому, пот ом у что он уже давно так решил. Он подрабатывал в Берлине маляром, жил как хотел, нашел себе Шарлотту и чуть не совершил гениального открытия, потому что он так хотел!

А что я при этом гробанулся — вот это, конечно, жаль. Не повезло. Но чтобы вас утешить, скажу: не много чего я и почувствовал. 380 вольт — это вам не шутка, братцы. Раз — и конец. А вообще тут у нас не заведено, чтобы жалеть. Мы все здесь знаем, что нам светит. Что мы перестанем быть, когда вы перестанете думать о нас. Мои-то шансы тут, видать, на нуле. Молод больно был.