Изабелла Худолей: Твоя воля, Господи

— А что, Людмила Григорьевна, правда теперь не будет ни казаков, ни иногородних, а все будут граждане?

Та взяла ее за ухо и так вела к образам в святой угол, где отбывали наказание провинившиеся, что ухо слегка надорвалось сверху и из него закапала кровь.

Но все равно Евдокия Захаровна довольна, что первой учительницей у ее дочери будет Нина Александровна Кривцова. Она будет не только учить детей, но и воспитывать, потому что ее тоже воспитывали. Теперь. это встречается редко.

Трудно, очень трудно приходилось Евдокии Захаровне, но высшее образование дочерям она все же дала. Старшая стала Учителем, младшая — врачом, хирургом, как хотела. Доживала она свой век в Краснодаре с младшей, Белочкой. Умерла в возрасте 73–х лет, там же, в Краснодаре, ее и похоронили.

Мой маршрут в Павловской всегда один и тот же. Вначале, по улице Ф. Гладкова (б. Почтовой) мимо остатков родительского дома, а потом, когда его снесли, мимо того места, где он стоял. Прямо, до поворота, по улице Крупской, потом, по ней

— налево мимо красного кирпичного мостика через балочку, где в начале века гуляла красивая девушка с длинной косой, моя мама. Потом, мимо того дома, который построил мой дед. Захар Иванович Калинцев, колесных дел мастер, на выезде из Павловской, на шляхе Ростов-Екатеринодар. Далее мой путь на кладбище. На самой северной его оконечности, примерно, посередине, сообразуясь и с другими, известными мне ориентирами, не так давно я поставила большой гранитный камень. Привезли его из Карелии, весит он около 7 тонн. Это кусок розового финляндского гранита, где передняя стенка представляет собой довольно ровный скол, там укреплена большая мраморная доска с портретом моих родителей, их имена, бабушки моей и племянницы, что умерла во младенчестве. Вокруг этого камня — маленькая литая ограда. Там есть место, где можно посидеть и подумать.

Я снова смотрю на портрет моих родителей. Они только что поженились. Ему — 45, ей — 30. Она еще откровенно красива, но в глазах такая грусть… Губы плотно сомкнуты, ни тени улыбки. Его светлые холодные глаза, тонкий породистый костистый нос с горбиной, крепко сжатый рот не обещают ни большого тепла, ни нежной ласки… Может быть я ошибаюсь? Может я говорю с чужих слов, со слов людей с предвзятым мнением или совсем непосвященных? Ведь было в нем, было и то, и другое. И тепло, и нежность. Было у него это для меня, позднего его ребенка. Ведь не зря люди так раскрываются с появлением внуков. Все неизрасходованное, не излитое тепло обрушивается на них. Так же или частично так бывает и с поздними детьми. Не может быть, чтобы маме от этого ничего не досталось! Хотя все может быть. А больной, хронически больной, израненный человек даже какое‑то моральное право имеет на душевную сухость. Он столько сил тратит на то, чтобы жить, только жить…

Хорошо я сделала, что на этой вот гранитной глыбе, где больше от природы, от вечности, чем от человека, поместила их общую фотографию времен их запоздалой холодной весны. Пусть их прах разделяют километры, это неважно. Так, они оба в родной земле и — рядом, а моя благодарность и любовь — с ними.

Краснодар 1977–1993 гг.

зажиточные

юноша

коптилка

вид пароконной зарядной брички

земляной пол

поговорить

ветхий

насест

лук