Изабелла Худолей: Твоя воля, Господи

С НЭПом Наполов воспрял духом. Правда, боязно было доверять такой лукавой власти, но как‑то дальше — больше разворачивался он, разворачивался. Кустарная мастерская по изготовлению вощины, здесь же продажа, а полулегально — торговля пушниной, другие коммерческие планы и дела.

За это время родилась девочка, назвали Зоей. Хилое было дитя, болезненное, не чаяли — выживет ли? Тревожно как‑то жилось, неустойчиво. Пришло известие, что расстрелян старший брат Вася, который жил с женой в Ейске, учительствовал. Ни с того, ни с сего, когда уже отца не было в живых и колесная мастерская давно пустовала, раскулачили маму.

Не надо иметь очень прозорливый ум, чтобы понять — пр звол все это. Власти вершили произвол и беззаконие. Так же обошлись и с НЭПом. Прихлопнули, и с резвостью голодных собак кинулись преследовать, опять же используя все средства. Наполова обложили непомерным налогом. Выплатить такой, даже пойдя по миру самому, было невозможно. Оказывается, так было задумано. Якобы за недоимки старых павловских купцов, что тоже поверили в НЭП, и его посадили в тюрьму, а там пытали, выколачивая золото. Золото, золото надо было большевикам. Вот и шла эта кампания с пыток непма- нов в 29–м, через Торгсин, голод 30–33 гг. В крови людской это золото, будь оно проклято.

Выпустили из тюрьмы Наполова после пыток тихо помешанным. Он боялся преследования, говорил шёпотом, оглядывался. Большого, красивого, веселого человека съели, съели без остатка. А палаческое колесо все крутилось и крутилось. То, что хозяин болен и давно уже нет никакой торговли — не повод, чтобы снять недоимки по налогам. Грозили судом, высылкой.

Вот в такой обстановке как‑то прозрачным теплым осенним днем и канул он, горемычный Иван Васильевич, головой в глубокий колодец на своем подворье. Купил он это подворье у отъезжавшего в Крым Игната Худолея.

Закричала, забилась подранком во дворе Дуня. Не знала, где муж, но сердцем чуяла беду. Прибежали соседи, в их числе и Игнат Худолей, к тому времени уже овдовевший и вернувшийся с Крыма. У матери в те поры жил, а дом ей на одном плану строил со своим. Не сразу кинулись соседи в самый угол двора к колодцу, ох, не сразу…

Почернела, помертвела Дуня после похорон мужа. Глаза потухли и не только черной одеждой напоминала она старуху. Вот тогда‑то ее впервые и назвали бабушкой.

— Бабушка, дай водички напиться!

Дом далеко от калитки, но все же видно не зря он ее так назвал, этот сорокалетний дядька — прохожий. А было ей в ту пору всего лишь 26 лет.

Однажды запущенная карательная машина большевистской власти остановиться не могла, и наполовские кости ее даже не притормозили. До сей поры хранится в семье вырезка из местной газеты с объявлением о торгах дома за недоимки все по тем же налогам. Дочка в это время перенесла тяжелую скарлатину с осложнением на глаза, почти ослепла. Дуню лишили прав. Впереди очень достоверно маячила ссылка. На работу «чуждый элемент», лишенку не брали. Помощи ждать было неоткуда.

Так она поехала в Москву за правдой. Она не знала, есть ли она там, есть ли правда в Москве тридцатого года? Она была твердо уверена, что найдет правду, и тем спасет себя и свое несчастное дитя.

Теперь, спустя более чем шестьдесят лет после этихсобытий, мне, тогда еще не родившейся ее второй дочери, кажется, что именно эта твердая вера и помогла ей. У меня в жизни были тоже непростые переделки, но я изначально знала — если я чего очень сильно захочу — обязательно добьюсь. Материнская закваска.

Она возвратилась в Павловскую с бумагой, что ей выправили в канцелярии М. И. Калинина. Снималась задолженность по налогам и она восстанавливалась в правах. С нею был подлинник той бумаги. Копия павловским властям была отправлена из Москвы почтой.

С этой‑то бумагой пошла Евдокия Захаровна Наполова к местному прокурору. Как уже известно, в Павловской никаких тайн быть не могло. Так и происхождение этого низко

рослого и злобного зимского щеня {зимское щеня, ziensky /франц/ неуклюжее, похожее на щенка 3–5 дней, Дымчатого цвета злобное животное с маленькими глазками и крепкими клыками, чей укус может быть смертельным /примечание автора/} не составляло секрета: сын богатого сапожника, хозяина мастерской в одной из станиц, который отличался особой жадностью и жестокостью, бил рабочих по физиономии голенищем, за что те в свое время и пришибли хозяина. В Павловской же прокурор Воронский выдавал себя за пролетария и блюл социальную чистоту ее обитателей. А когда «чуждый элемент» продемонстрировал из своих рук московскую бумагу, полуграмотный прокурор не смог так быстро осилить текст, но форма дошла до самой его сути, мучимой не только злобой, но и страхом, страхом за себя.