Дороти Даннет - Игра кавалеров (Иллюстрации П. Парамонова)

— Не бойся. — Затем откашлялся, вздохнул и, подойдя ближе на негнущихся ногах, провел грязной рукой по волосам. — Он не умрет.

На побледневшем лице молодой женщины светлые глаза казались почти черными.

— А если и умрет?

Не отвечая на вопрос, все еще тяжело дыша, он проговорил:

— Нужно помочь женщине.

Она по-прежнему смотрела на него, не двигаясь с места.

— Ей уже нельзя помочь.

— Это необходимо было совершить… Но пока я еще не знаю — свершилось ли это.

— Свершилось, — подтвердила Уна О'Дуайер.

Старая женщина на полу застонала и затихла.

На овальном лице принца Барроу не было и тени улыбки.

— Двадцать лет моей сознательной жизни я проклинал таких, как он, семью проклятьями. Но он по-своему победил. Триумф жестокости над культурой, силы над разумом… Я вышел на те перекрестки, которых ты боялась. Возможно, это верная дорога, а может, первый шаг на легком пути, ведущем к гибели.

— Может быть. Нам не дано знать до Судного дня.

Она прошла мимо, как всегда далекая, похожая на персонаж ночного кошмара: бледная, со струящимся водопадом черных волос, в запятнанной кровью порванной сорочке, что волочилась по полу. У порога она повернулась и посмотрела Филиму в глаза.

— Дверь черного хода открывается бесшумно, и ее не сторожат. Иди быстрее, скоро рассвет.

Он подошел к ней, но не слишком близко.

— Я не оставлю тебя с ними.

Уна повернула голову. Окровавленный, встрепанный, вытянувшись, словно бык на вертеле, Кормак лежал посреди разоренной комнаты. У его ног распростерлась старая женщина, прижав сильные руки к затылку.

— Пора уходить, — сказала Уна. — И я должна пойти своей дорогой. Отныне ты ничего не услышишь обо мне и не станешь меня искать. Такова моя цена.

Он помолчал, затем решительно просил:

— За что же я плачу, mo chridhe? [36] Дорогая (гэльск.).

Но он знал, за что заплатить своим неведением — за имя, которого добивался, за имя человека, что служит лорду д'Обиньи, имя это спасет и Лаймонда, и королеву.

Она назвала это имя и посмотрела на О'Лайам-Роу с состраданием.

— Оставь меня, будь добр, уходи. Тела моего ты не хочешь, а мысли мои будут принадлежать тебе. Перед тобой верная дорога, и не стоит стыдиться, что пришлось взломать дверь. Только жестокость могла разлучить меня с этим человеком, и жестокость, разъединившая нас, была силой, родившейся в тебе; сегодня тебе пришлось выполнить грязную работу, но тебя ждут и благородные дела.

Ее холодные руки лежали в его ладонях. Всматриваясь в лишенное выражения лицо, он спросил:

— Мы когда-нибудь встретимся?

— На закате ночи, по ту сторону северного ветра, — ответила Уна. — Люби меня.

— Всю мою жизнь, — сказал Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, переходя на язык своей страны. — Дорогая незнакомка, возлюбленная супруга моей души — всю мою жизнь.

Он отпустил ее руки и побрел, ничего не видя перед собой.

«Его зовут Артус Шоле — другого приспешника лорда д'Обиньи, — вот что сказала Уна О'Дуайер. — Он из пригорода, опытный канонир, в свое время сражался под командованием тех, кто больше платил. Он не появится в Шатобриане, пока не получит работу. Но он живет неподалеку. Поезжай по дороге на Анжер, в Оберж-де Труа-Марье, спроси Жоржа Голтье и скажи ему, чего ты хочешь».

Туманным июньским утром темный Шатобриан хранил тишину. Стук копыт одинокой лошади, приглушенный расписными ставнями, прогрохотал по булыжнику и стих.

Никто не видел, как уехал О'Лайам-Роу. Он не стал тратить время на то, чтобы разыскать Доули, который свернулся на соломе в темной комнате, наблюдая за светлеющим небом. На другой улице, в пышных апартаментах, почивал лорд д'Обиньи, готовясь проснуться свежим и безмятежным, чтобы пожать наконец плоды своих трудов. Англичане, придворные и слуги, изнуренные жарой и дипломатией, лежали в комнатах и квартирах, гостиницах и амбарах по всему Шатобриану. В Новом замке под сенью трех флагов — Шотландии, Англии и Франции — спал Нортхэмптон, удобно расположившийся и всем довольный. Французский двор — король, королева, коннетабль, де Гизы, Диана — часы, предназначенные для сна, рассматривал как часть давно заученного и привычного ритуала.

Королева Шотландии спала, разметав буйные пряди рыжих волос по девственно-белой подушке, но в комнате ее матери рядом с рукой спящей, привыкшей отсчитывать ночные часы, горела и потрескивала свеча. Маргарет Эрскин лежала не шевелясь € открытыми глазами.

В Старом замке для двоих тюремщиков Лаймонда, служителей коннетабля, неожиданно выдалась нескучная ночь. Тот, что повыше, более впечатлительный, громко стуча стаканом с игральными костями, сказал: