Евгений Штейнберг - Индийский мечтатель

Герасим Степанович сидел в одном из портовых кабачков. Здесь его хорошо знали — и хозяин и многие посетители. На деревянном столике стояла бутылка джина, рядом на плетеном блюде — фрукты…

Не спеша потягивая джин, слегка разбавленный водой, он, повидимому, мало следил за происходящим вокруг. Иногда к столику подходили какие-то люди… Таверна эта была третьеразрядной, люди с положением и средствами там не бывали.

— Доброго утра, мистер Суон! Хэлло, мистер Суон! Как поживаете, мистер Суон? — слышались приветствия.

Герасим Степанович отвечал усталой улыбкой, вялым рукопожатием. Некоторых из этих людей он вовсе не узнавал, но считал долгом учтиво говорить с ними.

За этот год Лебедев изменился, пожалуй, больше, чем за десять предыдущих…

Длинные прямые волосы, свободно падавшие на плечи, были наполовину седы, лицо изборождено глубокими морщинами, под глазами образовались круги. Взгляд, прежде такой живой, то загорался мрачным огнем, то вовсе тускнел и гас. Одежда на нем была плохонькая, выглядела неряшливо. Герасим Степанович и прежде не был щеголем, однако одевался чисто и опрятно; а теперь кафтан его был покрыт пятнами, белая шапочка потемнела от грязи, на чулках виднелись плохо заштопанные дырки. Все это производило впечатление грустной запущенности и свидетельствовало не только о бедности, но и об одиночестве. Так оно и было на самом деле.

Полученной от Говарда суммы хватило в обрез, чтобы расплатиться с долгами. На оставшуюся мелочь было бы трудно прожить даже месяц. Пришлось продать и бунгало с участком. Он переселился в отдаленную часть города, недалеко от порта, сняв небольшую, убого меблированную комнату с крошечным балконом.

Герасим Степанович надеялся на то, что его языковедческий труд, который уже года два находился в Азиатском обществе, будет издан, — так обещал покойный Уилльям Джонс незадолго до смерти. Но, увы, расчеты эти не оправдались! Мистер Кольбрук, единственный из руководителей общества, которого Лебедев считал истинным ученым, находился в это время в Англии; делами общества ворочал Энтони Ламберт, который прямо заявил Лебедеву, что печатать его труд не собирается, ибо многие ценные научные работы членов общества — англичан (он сделал ударение на этом слове) ждут опубликования и неловко было бы отдавать предпочтение работе иностранного гостя. К тому же, по мнению Ламберта, грамматика мистера Лебедева представляется спорной и сомнительной и нуждается в тщательной проверке.

Герасим Степанович понял, что дело безнадежно, и взял обратно свою рукопись.

Не мог он вернуться и к занятиям музыкой. Выступать как исполнитель он бы уже не решился, а для преподавания стал слишком нетерпеливым. Он пытался получить работу по переводам, но чиновники Ост-Индской компании отвечали, что ничего подходящего нет.

Рядом не оставалось ни одной дружественной души. Последний, кто мог бы ему помочь, — старый судья Джон Хайд умер еще в июле 1796 года. На других рассчитывать не приходилось.

«Очутился я в тупике, — писал он как-то своему другу Андрею Афанасьевичу Самборскому, отводя душу и рассказывая историю своих злоключений. — Не знаю, на какую дорогу вступить, на кого надеяться. Друзья рассеялись, знакомцы разбежались… Грусть томит больше, нежели полуденный зной. День ото дня слабею и дряхлею. Однако не жалуюсь ни на что, да и раскаиваться, кажется, не в чем, разве только в излишнем легковерии…»

Конечно, Герасим Степанович мог бы завязать новые знакомства и, быть может, со временем обрести и новых настоящих друзей, но его это уже не интересовало. Одолевала апатия, ужасная душевная усталость. Он проводил дни либо за книгой, либо гулял за городом, по берегу реки. Часто сидел он в таверне, потягивая джин, виски или дешевое вино. Незаметно для себя Герасим Степанович пристрастился к хмельному; он полюбил это состояние смутности и дурмана, отвлекавшее его от действительности и помогавшее отдаваться воспоминаниям…

О старых друзьях он знал кое-что. Рам Мохан Рой принял Сону и Чанда к себе в дом. Кавери снова вернулась к прежней бродячей жизни. Чанд хотел взять ее в жены, но она отказалась. Расставаясь с братом, Кавери сказала, что не станет ничьей женой, потому что никогда не забудет одного человека. Так Сону писал Суон-сахибу по ее просьбе. Она просила также написать, что заклинатель змей Рангуин когда-то говорил, что девушек, носящих имена рек, не следует брать в жены, потому что они изменчивы подобно рекам. Она, Кавери, также названа именем реки, но она постоянна. Значит, поверье это лживо… Так она велела написать. Рам Мохан Рой приглашал Суон-сахиба в Бенарес, Герасим Степанович отказался. Если где-нибудь в Индии можно было проделать опыт с театром, то только в Калькутте… Впрочем, он не намерен снова пытаться — он решил возвратиться на родину.