Стивен Робертс: Пиастры, пиастры!!!

В команду мне попал и Бен Ганн. Этот проныра доставал всех своей вездесущностью, но между тем и привносил некоторое оживление в однообразие корабельных будней. Однажды он едва не свалился с грот‑марса, но запутался ногой в петле лиселя и повис вниз головой. Часа полтора развлекались мы его криками, пока я не сжалился над дураком и не приказал ребятам спустить его на палубу.

Мы бродили по Малабарскому берегу от Танзании до Сомали, гоняя караваны и одинокие судна. Слава о нас мигом разнеслась над океаном, от Мадагаскара до Мумбая не было ни одного капитана, что не боялся бы встречи с нашей тройкой.

Три корабля. Команда в двести сорок человек, 66 пушек. Грозная флотилия! Мозамбикский пролив являлся оживлённым морским путём, по которому в Европу и обратно ходило множество судов с ценными грузами. В основном они объединялись в большие караваны, и такая добыча была нам не по зубам. Мы искали отставших, отбившихся от большого каравана, или просто глупцов, рискнувших ходить по опасным водам в одиночку. Но такая добыча, разделённая на команды трёх наших судов, не могла обогатить. Всё, что мы добывали, испарялось за пару дней стоянки в любом из наших портов на Мадагаскаре.

Флинт завоёвывал всё большее уважение команды. Храбростью, уверенностью, бесшабашностью. И жестокостью. Он постепенно разрушил все порядки, установленные Инглендом, и навёл свои. Так, теперь на корабле позволялось пьянствовать. Но если матрос не держался на ногах, ему назавтра заливали через лейку пинту воды, и он страдал болями в животе. Позволялось курить табак, но только на юте, под присмотром вахтенных. Разрешалось играть в карты и кости. Но если проигравший буянил, его просто кидали за борт. А так, как большинство плавать не умело, буянить остерегались.

Флинт изводил команду своими выходками. Однажды он с избранными закрылся в трюме и напустил дыму, чтоб показать людям, что такое ад. Причём пообещал бросить за борт первого, кто покинет трюм, и щедро наградить последнего. Последним оказался он, а первого с хохотом искупали, едва не скормив акулам.

Он держал команду в страхе, и это было правильно. Никто бы не посмел вручить ему «черную метку». Разве только Джон. Язык у Сильвера был подвешен, как у колокола, и он мог убедить кого угодно в чём угодно. Он единственный, кто мог поднять людей на новые выборы, появись в том нужда. Остальные и пикнуть не смели против капитана. Джон же всегда говорил то, что нужно, если это было ему на руку; и никогда не боялся потягаться силой с капитаном. И Флинт знал — единственный, кто может явить угрозу его власти, был Сильвер. И потому держал Джона при себе, как говорится, «на глазу».

А с Сильвером на саблях мог потягаться лишь я. Пусть я не был ловкачом, но мало кто мог сдержать мой удар, или уклониться от него. Сильвер не рискнул бы сразиться со мной насмерть, хочу сказать. Несмотря на свою силу и рост, Джон не был столь непредсказуем, как я.

Характер у капитана был скверный. Флинт, всегда молчаливый, неожиданно становился буйным и энергичным, когда приходила пора действовать. Он сопел и рычал, крушил всё, что попадало под руку. В нём бурлила кровь берсеркеров, первых морских разбойников, ставивших на колени всё европейское побережье. И при абордаже шёл в атаку первым, врубаясь в ряды сопротивлявшихся, словно буйвол в коровье стадо.

Казалось, именно в такие моменты он оживал, делался настоящим Все остальное, скучное время, он проводил как‑бы в полусне. И просыпался лишь когда творилось непотребное, грешное дело — будь то разбой, убийство или насилие.

Если доходило до схватки, о пощаде не могло быть и речи. Став капитаном, он ещё более озверел. Если корабль пытался уйти — Флинт сжигал его вместе с командой. Если вступал в бой — палуба становилась скользкой от крови. А головы капитанов впоследствии украшали наш бушприт. Он облизывал кровь с клинка и таскал за волосы отрубленные головы. Некоторых пленников отпускал, предварительно выкалывая глаза тем, кто пытался смотреть гордо.

Он отрезал языки тем, кто плакал и стенал, моля о пощаде. Флинт называл людей «телятами», и нельзя было с ним не согласиться, видя, как парализованные страхом пленники покорно принимают смерть.

Тех же, кто предпочитал присоединиться к нам, Флинт заставлял закреплять договор кровью. Убийство, вот лучшая рекомендация в команду «Моржа». И каждый, присоединившийся к нам после отставки Ингленда, должен был принести дар — голову одного из плывших на захваченном корабле. Это служило лучшей гарантией того, что человек сжёг все мосты и готов убивать и идти на смерть ради новой, свободной от предрассудков жизни.