Иван Дроздов: Подземный меридиан

Утром, собираясь на службу, Соловьев не вспомнил уже о Каирове — будто и не было звонка из Степнянска. Из кабинета он тотчас же позвонил редактору степнянской газеты.

Со Степнянском соединили тут же. Редактор долго не мог понять, кто с ним говорит.

— Государственный комитет! — кричал Соловьев в трубку. — Ну да, помощник председателя. Недовольны статьей о Каирове. Как вы могли пропустить?.. Академик будет опровергать!.. Подождать?.. Можно. Только вы там построже накажите клеветников и дайте свое опровержение… А как нее! Ошельмовали крупного учёного, оскорбили…

Редактор сбивчиво, путано говорил что–то в свое оправдание. Соловьев не церемонился.

— Ладно, — сказал он. — Подождем неделю, а там пеняйте на себя. — И повесил трубку.

Сыча вызвал редактор областной газеты. Он читал гранки свежего набора. Как всегда в утренние часы, он читал статьи очередного номера. И что бы ни случилось в редакции, в Степнянске, в целом мире, он должен был читать мокрые, пахнущие типографской краской полоски. Газета, как время, ждать не может.

— Здравствуйте, Василий Григорьевич! — сказал Сыч и встал почти по–военному напротив угла стола.

Редактор кивнул Сычу, но от гранок не оторвался — дочитывал статью. Читал, а на душе у него скребли кошки. В ушах ещё стоял нагловатый сиплый голосок Соловьева. Представлялось, как этот же Соловьев звонит секретарю обкома. «Ошельмовали крупного учёного. Накажите клеветников…»

Секретарь обкома — человек новый. Ах как бы не хотел редактор, чтобы в ушах нового секретаря раздалась трель московского соловья. Неизвестно, как будет реагировать секретарь обкома на звонок из Москвы. Хуже нет, когда претензии в адрес газеты исходили из Москвы. Тогда в обкоме говорили: «Докатились наши газетчики, Москва их ошибки разбирает». А что суждение в Москве высказано человеком второстепенным, а подчас и некомпетентным, что, наконец, человек этот и вообще не имеет права делать замечания от имени Москвы, а говорит только в расчете на простаков — как в данном случае и происходило, — так до всего этого никому дела нет.

Редактор за многие годы работы в газете хорошо знает психологическое воздействие слова «Москва», а потому и не задумывается, что это за человек Соловьев, почему он звонит. Важно, что Соловьев работает в Государственном комитете, что он помощник какого–то академика и может позвонить прямо в обком.

Редактор в нетерпении подвинулся в кресле, сел на самый краешек, будто спинка кресла была испачкана чем–то липким. Исподлобья глянул на Сыча, укоризненно глянул, нехорошо и снова склонился над гранкой.

Сыч знал своего начальника: он никогда не торопился принимать решения. Не шумел, не злился, никого не распекал. Но тот, кто давно с ним работает, научился угадывать его тайные мысли. Стол у редактора большой, удобный, с двумя львами на тумбах. Львы устрашающе раскрыли пасти. Впрочем, Евгений их не боится. На львов он даже не смотрит; Евгений смотрит на редактора и ждет, когда тот поднимет глаза. Но редактор продолжает читать. И Сыч знает, что это невнимание к сотруднику ложное, преднамеренное; редактор видит Сыча, думает о нем, соображает, что ему сказать и какое решение принять. Рука с карандашом бойко бежит по строчкам, иногда задержится, зачеркнет слово или поставит на полях «птичку», а затем снова прыгает по заголовкам, линейкам, заставкам.

Редактор покачивает головой, говорит:

— Строчки перепутаны, ошибок — тьма. И куда смотрит корректура?..

Голос у него тонкий и неспокойный. Он несколько раз взглядывал на телефон — видно, хотел кому–то позвонить, но удерживался. Потом все–таки позвонил.

Говорил тихо, не глядя на Сыча, спрятав голову и телефонную трубку под абажур настольной лампы.

— Да, да, опровергают. Из Москвы звонили. Вы с Сычом меня зарежете, вы меня уложите в больницу. Как я пропустил фельетон, ума не приложу. ещё ведь подумал: Каиров — величина, а они его, как мальчишку…

«Арнольд Соловьев — цепь!» — обожгла мысль Сыча. Он не знал, как и что мог сделать столичный искусствовед в защиту Каирова, но был убежден: сработала цепь, Арнольд поднял на защиту Каирова столичных друзей. «Ну хорошо, хорошо», — до боли в пальцах сжимал кулаки Сыч. Но никаких конкретных планов борьбы с Арнольдом он, к своей бессильной досаде, не имел.

Редактор говорил тихо, будто беседовал с самим собой. Трубку он зажал между плечом и ухом, а руками протирал очки. То и дело дул на них, наставлял на окно, щурил подслеповатые глаза. От долгой сидячей работы все тело его оплыло, лицо покрылось нездоровым малиновым цветом.