Юханан Магрибский - Сказка о востоке, западе, любви и предательстве

Его светлость герцог Жоффруа пил вино в своих новых покоях. Тяжёлый дурман благовоний ещё не выветрился из шёлковых подушек и покрывал, из пышных ковров и из тёмно-зелёного тяжёлого бархата балдахина.

— Скажи, Жоффри, мы надолго здесь? — спросила Изольда.

Жоффруа посмотрел на жену: герцогиня в своём простом платье вдруг показалась ему пленницей богатого шейха, мысль разъярила его, он крепче сжал ножку кубка, желая той согнуться в его кулаке, выпил остатки вина одним глотком, и ответил ей:

— Неужели вашей светлости уже наскучило здесь?

Изольда отшатнулась и лицо её сделалось строгим: ах, не этого он хотел!

— Мы здесь, моя Изольда, покуда я не потребуюсь Филиппу ещё для какой-нибудь затеи, — ответил он совсем уже другим голосом, опускаясь на широкое и низкое ложе. Его светлость с удовольствием вытянул ноги, отбросил в сторону ненужный кубок, так что тот зазвенел по каменному полу, и продолжил: — Город сдался сам: асиньонцы трусы и не поднимут восстания.

— …если только под стенами города не появится их прославленный султан со своим войском, — закончила за него Изольда, и села неподалёку от мужа, пожимая под себя босые ноги.

— Ай, у меня достаточно сил, чтобы выдержать осаду! Да один мой паладин стоит трёх сотен неверных.

— Но Шарль де Крайоси у тебя лишь один, — едва улыбнувшись, отвечала герцогиня, — что будет, если…

— Довольно об этом, женщина. Ты ничего не смыслишь в войне. Лучше вознеси Господу молитву, чтобы теперь, когда мы в Святой земле, когда без боя мы отобрали город у неверных, и отняли у них святыни Его, чтобы, наконец, Он подарил нам сына.

— О, знал бы ты как молю я Его об этом! Всем сердцем, что дано мне!

Жоффруа наклонился к ней и, обхватив широкой ладонью её затылок, поцеловал. Отвёл с лица жесткие, непослушные волосы, совсем выгоревшие под здешним солнцем, провёл ладонью по упругому стану. Грубой ткани платья будто и не было, он словно чувствовал её белую кожу. Среди шелков и тяжёлого дурмана пахучих курений, винного духа, грозы, победы и опасности, он любил её до отчаянной усталости, до полного изнеможения. Герцог ласкал её тело, не знавшее родов, и она откликалась то трепетом, то безумным взглядом карих глаз из-под белёсых ресниц, то вырвавшимся криком.

За окном гремел гром, первая осенняя гроза была в самом разгаре, а супруги лежали, обнявшись, под бархатной сенью балдахина, и Изольда тихо шептала, прижавшись щекой к бороде герцога: «Я верю, верю, Жоффри, милый супруг мой, Он дарует нам сына», и герцог засыпал сном победителя, боясь поверить, и не желая ничего иного.

Но не спал купец Джабраил: ночью в его доме горели свечи. Джабраил размышлял, временами делая пометки на выскобленном пергаменте. Этой ночью к нему приходили разные люди, все одинаково промокшие под ливнем. Одни отказывались от вина, только бросали несколько слов и вновь возвращались на улицы Асиньоны, другие с видимой радостью принимали приглашение, и говорили лениво, пока горячее вино согревало их изнутри. Свечи горели на столе Джабраила, перо скрипело, оставляя всё новые пометы. Какие части города заняли христиане, а где их до сей поры не было, что удалось тайком перепрятать, а что было разграблено, сколько вина выпили рыцари, сколько женщин забрали себе, где стоят дозоры, и что делает треклятый осёл Зафария. Выходило, что добро большей частью уцелело, что пили христиане много, и что дурак Зафария позволил разоружить своих воинов и запереть их под надзором рыцарей в казармах.

Джабраил оторвался от пергамента, когда в дверь его дома, в ту, что выходила во двор, и до которой не добраться было иначе, кроме как пропетляв изрядно по узким улочкам, снова постучали. Он отворил и отошёл, пропуская гостя.

— Мир тебе и твоему дому! — прохрипел гость. Это был крупный мужчина с длинными, пышными и совершенно чёрными усами, по которым двумя ручейками сбегала вода — гроза над Асиньоной не прекращалась.

— Мир и тебе, Ибрагим, — отвечал Джабраил. — Что удалось узнать?

— Да погоди ты, не видишь, никак, я насквозь промок? Согрей друга, накорми, напои!

Ибрагим так честно глядел своими большими, круглыми глазами, такое детское выражение было написано на его широком, открытом лице, что Джабраил против воли расхохотался:

— Пойдём в дом, старый друг, у меня ещё осталось согретое вино. Ты совсем промок!

— Вот так бы сразу, — буркнул Ибрагим, широким движением стряхивая с усов дождевые капли.

Горячее вино с корицей, мёдом и имбирём почти не пьянило, но согревало. Ибрагим шумно втянул в себя напиток, зажмурился и расплылся в улыбке. Руки его, сжимавшие чашку, были почти чёрными, и пахло от них терпкой дубовой корой. После он заговорил быстро и ровно, его голос гудел тем же ровным, успокаивающим гулом, каким гудит пчелиный рой или базарная площадь в жаркий день: