Нина Строгая - В аду

Кестер слушал историю отца, и ничто в этой прерывающейся время от времени всхлипываниями и стонами речи не тронуло его. Он слушал ее так, как если бы перед ним исповедовался совершенно чужой человек. Кестер думал, что за жестокое предательство должен был бы возненавидеть отца, однако даже отдаленного подобия этого чувства не возникло в его сердце, как не возникло ни жалости, ни любви. Кестер смотрел на барона холодно и отстраненно, ибо не ощущал никакой связи между собой и этим старым, измученным человеком, внешний вид которого отталкивал Кестера, напоминая о собственных ранах и страданиях, о тех унижениях, что пришлось ему вынести – о том, о чем он отчаянно пытался забыть. Посему, в этот момент, вместо того, чтобы слушать стенания отца, Кестер предпочел бы оказаться с Гриффитом и, возможно, поохотиться в том дивном чужом лесу или подраться с кем-нибудь жестко, в кровь, а потом за большим, ломящимся от яств столом, пьяным и радостным, слушать песни юной рыжеволосой девы.

– Ох, если б только я мог избавиться от боли! Ох, если б только все это побыстрее закончилось! – снова громко застонал барон. Тогда Кестер поднялся, медленно вытащил из-под головы отца подушку, положил ее ему на лицо и удерживал до тех пор, пока тот не перестал дергаться. И все так же ровно билось сердце в его груди, а взгляд оставался ледяным и спокойным.

Вернув подушку на прежнее место, Кестер опустил отцу веки, навсегда скрывая застывший в глазах покойника ужас. Он вышел в зал и объявил людям, что старый барон – его отец – умер, и что теперь он – их новый хозяин. И все поклонились ему. Кестер сделал знак рукой, приказывая слугам разойтись, и те неспешно, чуть слышно перешептываясь, покинули зал – вернулись к обычным своим занятиям.

– Вот уже несколько ночей я сплю без сновидений, – сказал Кестер. – Это странно и очень приятно.

Он стоял в больших, светлых покоях у выходившего во двор окна и внимательно наблюдал за тем, как устанавливают надгробие – тяжелую каменную плиту на могиле отца.

– Не иначе задобрил всех своих демонов, – весело ответил стоявший рядом Гриффит. – Изнасиловал сестру, задушил отца…

Кестер удивленно взглянул на друга. Он не знал, что поражает его больше: неизвестные доселе сведения или проницательность Гриффита.

– Ты не мог знать, – предваряя его вопрос, ответил Гриффит. – Старый барон никогда не считал Карен дочерью, однако, не так давно, ни с того, ни с сего вернул из монастыря, нарядил в шелка, поселил в лучших покоях. Сдается мне, от страха, – предчувствуя скорый конец. Проникся-таки отеческим чувством.

– Сколько ей лет?

– Пятнадцать. Можешь избавиться от нее, если хочешь, – хищно улыбнулся Гриффит.

Кестер задумался на мгновение, а затем вдруг губ его коснулась такая же хищная улыбка, и он засмеялся громко, зло и надменно, и тут же Гриффит начал смеяться вместе с ним. И эхо их хохота разнеслось по всему замку и, столкнувшись с насыщенной скорбью атмосферой, превратилось в нечто тяжелое, мрачное, ядовитое и понеслось в воздушных потоках, отравляя всех его обитателей…

Как и предсказала тогда в лесу Темная Личность, все, кто жил на земле Кестера, присягнули ему на верность, как и он когда-то своему герцогу. Возможно, жители Харшли любили молодого барона, возможно, боялись, а, может быть, эти чувства смешивались в их душах воедино – в любом случае они теперь были его вассалами, нет, его рабами по доброй воле. Одной из этих безропотно подчинившихся была и Карен. Каждую ночь она приходила к Кестеру и ублажала брата чем только тот ни прикажет: то красивою, нежной песней, а то и свежей, девичьей плотью.

Но прошло какое-то время – и Кестеру снова начали сниться кошмары: снова ему в глотку заливали раскаленный свинец, снова медленно растягивали на дыбе. Он просыпался в слезах. И стонал, и кричал, и трясся, обхватив себя руками, до крови кусая губы, не в силах прогнать виденья, не в силах унять озноб, пробиравший до костей, сводивший судорогами мышцы; не в силах избавиться от боли, которая была настолько реальна, что Кестер принимался осматривать всего себя в поисках увечий. И не находя таковых, с горящими безумными глазами бежал из своих покоев и страшным голосом звал Гриффита, сестру, слуг, – чтобы готовили ему купальню с горячей водой и травами, в которую Кестер погружался с головой и не выныривал до тех пор, пока горло не сдавливало удушьем – только после этого он все же выбирался из адова плена. Только тогда, наконец, он освобождался от врезающихся, вгрызающихся в плоть тисков: кромсавших, пронзавших ее пил, топоров, ножей, прутов – всего этого острого, холодного, бесконечно-изощренно, мучительно-смертельно терзавшего ее металла…