Орхан Памук - Белая крепость

Мы забирались все дальше на север; войско медленно, очень медленно продвигалось вперед по раскисшим от дождей дорогам, которые извивались сквозь густые темные леса у подножия высоких гор. Мне нравился прохладный мрачный воздух, стоявший среди сосен и буков, нравилось неотчетливое туманное безмолвие, порождающее в человеке неуверенность и сомнение. Я полагал, что мы вступили в предгорья Карпат, хотя название это никто не употреблял. С детских лет мне запомнилась карта Европы, которую показывал отец: ее автор, довольно посредственный художник, украсил Карпаты изображениями оленей и готических замков. Намерзнувшись под дождем, Ходжа заболел, но мы все равно каждый день сворачивали с дороги, которая словно нарочно старалась извиваться посильнее, чтобы путники как можно позже достигли своей цели и углублялись в лес. Об охоте мы уже и не вспоминали и если задерживались на берегу ручья или у обрыва, то не затем, чтобы подстрелить оленя, а словно бы для того, чтобы помучить ожиданием готовящихся к встрече с нами крестьян. Затем, решив, что время пришло, мы въезжали в какую-нибудь деревню, а после, сделав свое дело, снова следовали за Ходжой, который, в очередной раз не найдя того, что искал, все же спешил добраться до следующего селения, чтобы забыть о том, как мучил и бил людей, забыть, что надежды у него остается все меньше. Однажды он захотел устроить испытание: попросил султана, чье терпение и любопытство немало меня удивляли, привести двадцать янычар и задавал одни и те же вопросы то им, то собравшимся на краю деревни растерянным светловолосым крестьянам. В другой раз он привел крестьян к дороге, по которой шло войско, показал им наше чудо-оружие, которое, производя странный скрежет, с трудом поспевало по грязи за солдатами султана, и спросил, что они о нем думают, а их ответы велел записать. Но уж не знаю почему – может быть, потому, что мы, как говорил Ходжа, не видели истины, или потому, что сам он был напуган своей бессмысленной жестокостью, или же вследствие чувства вины, мучившего его по ночам, а может, из-за утомившего его ропота солдат и пашей, недовольных нашим оружием и тем, что происходило в лесу, – так или иначе, силы Ходжи иссякли. Он кашлял, голос его утратил былую зычность, и ему не удавалось уже с прежним жаром выпаливать вопросы, ответы на которые он успел выучить наизусть; когда по вечерам он говорил о победе, о будущем, о том, что нам нужно встряхнуться и освободиться, ему, казалось, не верил его собственный слабеющий голос. Помню, как он под дождем цвета блеклого серного дыма в последний раз без особого воодушевления допрашивал нескольких растерянных славян. Мы ждали поодаль, потому что нам уже не хотелось все это слышать, а крестьяне стояли в призрачном, размытом дождем свете и пустым взглядом смотрели в огромное мокрое зеркало, охваченное золоченой рамой, которое Ходжа по очереди давал им в руки.

Больше на «охоту» мы не выезжали; переправившись через реку, мы вступили на польские земли. Чудо-оружие, с трудом передвигавшееся по раскисшим от обильных дождей дорогам, задерживало войско, которому теперь как раз следовало бы поторопиться. Громче зазвучали разговоры о том, что наша махина, которую паши и без того недолюбливали, принесет несчастье; рассказы янычар, участвовавших в испытаниях Ходжи, подливали масла в огонь. И, как всегда, винили не Ходжу, а меня, неверного. Когда Ходжа начинал свою возвышенную болтовню, успевшую надоесть даже и султану, о том, что враги сильны, что без нашего оружия никак не обойтись, что нам нужно встряхнуться и действовать, собравшиеся в султанском шатре паши еще решительнее убеждались, что мы обманщики, а оружие наше ввергнет войско в большую беду. На Ходжу они смотрели как на заблудшую душу, как на больного, который еще может исцелиться, а главную опасность видели во мне: ведь кто, как не я, обольстил и Ходжу, и султана и кого, как не меня, винить в приближающихся неудачах? Когда мы в ночной темноте возвращались в свой шатер, Ходжа слабым от болезни голосом говорил о них с тем же отвращением и гневом, с какими когда-то обрушивался на глупцов, но бодрости и надежды, которые, как я верил в былые годы, позволят нам выстоять, в нем более не осталось.

И все же я видел, что он не собирается так легко сдаваться. Через два дня, когда наше оружие, продвигавшееся вперед в середине колонны, увязло в размокшей от дождя глине и намертво встало, я потерял всякую надежду, а Ходжа, хоть и больной, продолжал бороться. Никто не хотел выделить нам людей, даже лошадей не давали; тогда Ходжа пробился к султану, раздобыл почти четыре десятка лошадей, снял цепи, за которые тянули пушки, собрал людей; на все это ушел целый день, и уже ближе к вечеру нещадно стегаемые кнутами лошади сдвинули нашего жука-великана с места под взглядами тех, кто молился, чтобы он так и остался там, где увяз. Тем же вечером Ходжа отчаянно спорил с пашами, которые, желая от нас избавиться, говорили, что наше оружие не только приносит несчастье, но и осложняет продвижение войска; однако я чувствовал, что он уже не верит в победу.