Орхан Памук - Белая крепость

Выставив гостя за порог, Ходжа вернулся вне себя от ярости. Ну вот и пришел конец, решил я, его душевному спокойствию, которое зиждется на том, что он разделяет (или делает вид, будто разделяет) всеобщие настроения. Чтобы нанести последний удар, я сказал: те, кто не боится чумы, так же глупы, как этот тип. Ходжа забеспокоился, но заявил, что чумы не боится. Почему-то мне показалось, что говорит он искренне. Ходжа выглядел очень встревоженным, не знал, куда девать руки, и снова завел позабытую было песню про глупцов. Когда стемнело, он зажег лампу, поставил стол посреди комнаты и сказал, что нам нужно сесть и что-нибудь написать.

Словно два холостяка, проводящих бесконечные зимние ночи за гаданием, мы сидели за столом и что-то царапали на лежащих перед нами листах бумаги. Как же мы смешны, думал я. Утром, прочитав написанное Ходжой, я решил, что он, пожалуй, смешнее меня. Ходжа, подражая мне, тоже записал свой сон, но по всему ясно было, что это выдумка и никакого сна он не видел. Снилось ему якобы, что мы с ним братья и он наставляет меня, как положено старшему брату, а я смиренно внимаю его мудрым речам. На следующее утро за завтраком Ходжа спросил, что я думаю о распространившемся в нашем квартале слухе, будто мы – братья-близнецы. Вопрос мне понравился, но не слишком польстил моему самолюбию, и я промолчал. Через два дня Ходжа растолкал меня среди ночи, чтобы сказать: он только что на самом деле увидел сон, о котором писал. Может, так оно и было, но я почему-то не поверил. Следующей ночью он признался, что боится умереть от чумы.

Устав сидеть в четырех стенах, я под вечер вышел на улицу. Вот в саду мальчишки забрались на деревья, оставив на земле разноцветную обувь; вот у источника собрались болтливые женщины (теперь они уже не замолкали, когда я проходил мимо); вот на рынке покупатели торгуются с продавцами, тут же какие-то люди дерутся, что-то не поделив, их пытаются разнять, за этим увлеченно наблюдают зеваки. Я пытался убедить себя, что моровое поветрие пошло на убыль, но, увидев, как со двора мечети Беязыт выносят одного покойника за другим, покрылся холодным потом и поспешно вернулся домой. Услышав, как я вхожу, Ходжа окликнул меня:

– Подойди-ка сюда!

Расстегнув рубаху, он показал мне красное припухлое пятнышко пониже пупка.

– Спасения нет от этих насекомых!

Я внимательно посмотрел на пятнышко. Должно быть, укус довольно большого насекомого, но зачем его показывать мне? Присмотреться получше я побоялся.

– Насекомое какое-то укусило, – продолжал Ходжа. – Да? – Он притронулся к припухлости пальцем. – Может, блоха?

Я промолчал, предпочтя не говорить, что такого блошиного укуса никогда в жизни не видел.

Остаток дня я под благовидным предлогом провел в саду. Я понимал, что оставаться в доме нельзя, – но куда мне было деться? К тому же пятнышко и в самом деле напоминало укус насекомого, слишком маленькое для чумного бубона. Однако вскоре – возможно, оттого, что я прогуливался по зеленой весенней траве, – мной завладела другая мысль: через два дня покраснение набухнет, как бутон, и лопнет, а Ходжа умрет в муках. По-видимому, это было огромное ночное насекомое из жарких стран… Но как называлась сия воображаемая тварь?

За ужином Ходжа пытался выглядеть веселым, шутил, поддразнивал меня, но надолго его не хватило. Ужин завершился в молчании. Наступил тихий, безветренный вечер.

– Что-то тоскливо мне, – признался Ходжа. – Мысли всякие одолевают… Давай сядем за стол и напишем что-нибудь.

Только так он и мог отвлечься.

Но писать он был не в силах. Пока я преспокойно записывал все, что приходило мне в голову, он просто сидел и поглядывал на меня краем глаза.

– О чем ты пишешь?

Я прочитал ему о том, как после первого года обучения инженерному делу ехал домой на каникулы в коляске, запряженной одной лошадью, и как не терпелось мне поскорее доехать. Нет, я очень любил и университет, и своих однокашников; я написал и о том, как вспоминал их и скучал по ним, когда сидел в одиночестве у ручья и читал взятые с собой на каникулы книги. Выслушав меня и помолчав немного, Ходжа вдруг прошептал с таким видом, будто делился тайной:

– И там все так счастливо живут?

Я подумал, что он сразу пожалеет о сказанном, но он продолжал смотреть на меня с детским любопытством.

– Я был счастлив, – ответил я, тоже шепотом.

По лицу Ходжи пробежала легкая, нестрашная тень зависти, и он немного смущенно начал рассказывать.

Когда ему было двенадцать лет и его семья жила в Эдирне, одно время они с матерью и сестрой ходили в лечебницу при мечети Беязыт навещать деда, маминого отца, который страдал какой-то желудочной хворью. Утром, оставив младшего брата, который еще не умел ходить, под присмотром соседей, мать брала крынку спозаранок приготовленного мухаллеби [23], и они отправлялись в короткий, но увлекательный путь в тени тополей. Дед рассказывал им занятные истории. Ходже нравилось их слушать, но лечебница ему нравилась еще больше, так что он иногда убегал и разгуливал по ней. Однажды он слушал, как под широким куполом в свете фонаря играют музыку для душевнобольных и журчит вода; потом заглянул в другие помещения, где сияли чистотой загадочные разноцветные бутылочки и баночки. В другой раз он заблудился, начал плакать, и его провели по всем палатам лечебницы, пока не отыскали ту, где лежал Абдуллах-эфенди. Мать иногда плакала, иногда вместе с дочкой слушала рассказы деда. Потом они уходили, взяв пустую крынку, но прежде чем вернуться домой, мама покупала им халву и говорила: «Поедим, пока никто не видит». У них было любимое местечко на берегу реки под тополями, где они сидели втроем, опустив ноги в воду, ели халву, и никто их не видел.