Владимир Федоров - Сезон зверя

И в этот момент откуда-то из космических небес возникла она – короткие черные волосы, банальные зеленые глаза, хорошо тренированное сексапильное тело, обтянутое слишком короткой туникой.

– Я сегодня никого не жду, – хмуро отреагировал он вместо приветствия.

– А я появилась! – Она улыбнулась, но улыбка эта показалась ему какой-то неприятной.

– Прошу тебя, уйди. – Он старался себя сдерживать.

– Это ты так свою будущую жену встречаешь? Могу и обидеться на весь наш год. – Она попыталась пошутить.

– Уйди… Не сегодня…

– А может, тебе помочь с реабилитацией, дорогой? – Она игриво протянула вперед руки и пошла к нему, покачивая бедрами.

И тогда он потерял контроль – вскочил со своего кресла, схватил ее за руку, злобно прокричал прямо в лицо что-то оскорбительное и грубо вышвырнул из дома.

Такого обращения с гуманоидом, а тем более с женщиной, на Лемаре не помнили уже многие столетия.

Через месяц все повторилось: зловещее пятно луны, огонь в горле, судороги, исцарапанные руки, на глазах раздувающиеся в косматые лапы, бег по пригородному лесу, теплая собачья кровь…

Хозяева, потерявшие несколько жучек, поначалу грешили на волков. К холодам по окраине города даже начала гулять неизвестно откуда взявшаяся история о черной собаке, якобы убежавшей пару лет назад с волком и теперь по ночам заманивающей своих бывших собратьев в лес, где их поджидает стая. Да и как иначе было объяснить, что собаки, бегающие в ближние колки подкормиться случайным зайчонком или зазевавшимся барсуком в это не слишком-то сытое время, попадали в лапы хищникам, которых обычно чуяли за полверсты…

Но как только выпал снег, возле очередной истерзанной шавки обнаружили огромные отпечатки медвежьих лап. Старожилы удивлялись: сроду такого не бывало, чтобы медведь, да еще все лето, когда у него другой еды хватает, ловил собак возле самого жилья. Сразу решили – либо больной, либо увечный, а значит, в берлогу не ляжет, будет колобродить в округе, пока не успокоит его чья-то пуля или морозы. Непонятным оставалось по-прежнему одно: как это собаки вовремя от него не удирали?

Над этим, кстати, задумывался несколько раз и сам хромой сторож: отчего именно собаки попадают ему в лапы и почему так поздно понимают, с кем встретились. И однажды его мозг обожгла отгадка: видно, от него не исходит обычный запах зверя, а может, и вообще, даже в лохматой шкуре, пахнет он человеком…

Разговоры о неизвестно откуда объявившемся звере, конечно, дошли и до Степана. Некоторые мужики, жившие поблизости, даже советовали поостеречься, мол, почти пацан, один в своей сторожке на отшибе, а вдруг шатун нагрянет.

– Ничо, у меня бердана есть. Встречу, – ухмылялся для вида Степан, а сам, конечно, в начале каждого такого разговора холодел: не случайно ли с ним речь заводят?

Надо сказать, что последние обращения в зверя уже не вызывали в нем прежнего отвращения и страха. Он стал постепенно привыкать к ним, как к чему-то определенному помимо его воли, с чем он не мог бороться и чему вынужден был покорно подчиняться. Даже более того, где-то в глубине души, может быть, не сознаваясь пока даже самому себе, он начал получать пусть вспыхивающее на краткие минуты, но удовольствие. Да, удовольствие от огромной физической силы и превосходства над всеми, от стремительного бега по лунным полянам, от ужаса, который неминуемо должен был пронзить каждого увидевшего его. Менее мучительным и более коротким стал сам процесс обращения. К тому же Степан теперь хорошо знал, что за несколькими минутами страданий последуют радость исчезновения всех душевных и физических болей и эта ни с чем не сравнимая всесильность и свобода, возможность разом выплеснуть всегда живущую в нем и тяжелеющую день ото дня злобу на мир.

Но зима и снег… Он не боялся, что, превращаясь из зверя обратно в человека, однажды просто замерзнет в утреннем лесу на какой-нибудь дальней поляне. Нет, тело его после этого еще долго не чувствовало холода, и он мог всегда вернуться домой разутым и почти голым. Но Степан понимал, что однажды звериный след, переходящий в отпечатки босых человеческих ног, может привести преследователей к сторожке. Конечно, приняв нормальный облик, он поскорее пытался выйти на натоптанную тропу или дорогу, где не оставалось следов, но так возрастал риск встретиться с каким-нибудь ранним путником.

Пытаясь найти выход, он и вспомнил тот, так запавший в память случай с отцом, когда мать торопливо прятала «заболевшего» в тайной яме амбара.