Ольга Михайлова: Ступени любви

Но Чентурионе остановился и замер, ошеломлённый её новым дерзким взглядом и холодным бесстрашием.

Лучия стояла перед ним прямая и пугающая. Но потом голос её смягчился. Она закинула руки за голову.

— Но я не хочу, чтобы ты был унижен. Ты отец моего ребёнка. Я хочу, чтобы ты остался. Остался, лёг на меня и восторжествовал. — Она уже тянула его за руку к постели и кошкой опустилась на подушку. — Мои ворота распахнутся, принимая тебя, Владыку, в последний раз. Заходи, Господин.

Чентурионе побелел и яростно закусил губу. Он понял, что проиграл — бесповоротно. Проиграл, если уйдёт, и проиграл, если останется. Лучия же перешла на более интимный тон.

— Я же сказала, мне было хорошо под тобой. Даже ненавидя тебя, я ощущала эту сладость. Подари же мне себя в последний раз. — Лучия улыбнулась ему маняще и сладостно. Ей нужно было, чтобы он остался: он уже проиграл, но она ещё не выиграла.

Феличиано сбросил плащ и стянул рубаху. Ему было все равно. Лучия унизила его, он не сумел утвердить себя. Что бы он ни сделал — он сделал бы это теперь с её позволения . Он давно был без женщины, а прочувствованное желание мучило плоть. Всё, что он мог теперь получить — покой плоти. Он лёг с ней рядом.

Лучия видела, что ударила его излишне больно. Что ж, побили мальчика, надо и приголубить.

— Этой ночью я получу я всё, чего ты не додал мне. — Она неожиданно опрокинула его на подушку, уселась сверху и впилась ногтями в его плечи. — Ты ни разу не поцеловал меня. Ты ни разу не прикоснулся ко мне губами. Ты должен мне сто поцелуев. Плати долги.

…Феличиано вдруг оказался в объятиях фата-морганы, наглой, игривой, причудливой, взбалмошной чародейки. Вначале он просто хотел усмирить надрыв плоти, потом неожиданно увлёкся. Она то раскрывала перед ним ворота, то отталкивала его, хохоча, заявляла, что Генуя намерена нарушить договор, и её стены придётся таранить, но когда он, уже смеясь, приступал к штурму, она невесть откуда выкидывала белый платок и кричала, что крепость сдаётся на милость победителя. Лукавая бестия то намеревалась вести пакет в Падую, взбиралась на него и требовала приделать луку к седлу, и когда он протянул ей руки, вцепилась в них и понеслась на нём галопом, доведя до исступления, то называла его жердину источником огня и так тёрла его благоухающими розовым маслом руками, что он и вправду полыхал, пусть и не огнём. Едва отдохнув от очередной игры, она устраивала рыцарский турнир, в котором копьеносцу требовалось попасть копьём в цель, но цель ускользающую, Феличиано смог остановить наглую цель и попасть в извивающуюся чертовку, после чего она изображала преступницу, которую приговорили к насаживанию на кол…

Он был поражён не только её совсем новым телом, но и чем-то новым в себе, непонятным, но опьяняющим, однако потом осмыслил его. Он никогда особо не ценил женщин, а за долгие годы бесплодия привык внутренне ненавидеть их, унижавших его достоинство и напоминавших о его ущербности. Но сейчас на этой девке он не чувствовал себя униженным. Он сделал её женщиной и матерью. Он мужчина — любовник и отец. Он невольно улыбнулся, упившись этой столь возвышающей его пьянящей мыслью.

Меж тем бесовка подлинно вымотала его. Феличиано ещё не излил семя, но потерял дыхание, горло его пересохло. Он навалился на змеящуюся бестию и придавил всем телом к простыням.

— Стой. Стой, зверюга. Я должен передохнуть… Но почему ты раньше так не делала?

Лучия облизнула губы.

— Я приберегала это для любящего, но ничего не дождалась. Но подумала, что стоит просто порепетировать.

Феличиано надавил на неё сильнее, сдавив груди ладонями. Что?

— И кому же ты намерена устраивать такие представления?

— А разве в Пьяченце… или где там будет мой дом? А! В Парме… Разве в Парме нет мужчин?

— Есть…

— Ну, что, продолжим?

Он не дал ей двинуться.

— Не рыпайся подо мной, — рыкнул он вдруг. Мысль о том, что эта девка будет прыгать на другом, почему-то испортила ему настроение.

Её вечная покорность бесила его, заставляла чувствовать себя извергом, а постоянная плаксивость только подливала масла в огонь. Его желание пробуждалось волнующим запахом этого тела, но кроме удовлетворения грубой похоти он ничего не получал. И вдруг вечно ноющая дурочка стала любовницей, игривой и сладостной, влекущей и чарующей. Да ещё и кожа, шёлковая, атласная, струилась под его руками, ублажая ладони и приковывая взгляд. Похорошела, бестия, отъелась, снова подумал он, на сей раз с восторгом.