Мария Барыкова - Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

– В этот мире никто никого ни к чему и никогда принудить не может, – мгновенно заметив, как смягчился Аланхэ, несколько спокойнее продолжил дон Стефан. – Трус и слабый человек всегда самостоятельно уламывает свою совесть. И именно на этом пути лежит самый обильный источник человеческих бедствий. – Он вздохнул, как вздыхает человек перед неизбежным. – Но мы не собираемся предлагать вам ничего недостойного. В любом случае, вы сделаете ваш выбор сами.

Аланхэ по-прежнему держал на лице улыбку и молчал, однако Мурсиа почувствовал, что его слова все же возымели некое действие.

– В этом зале слишком душно. Я предлагаю пройти немного по здешнему саду и не спеша обсудить некоторые весьма важные вещи. Разрешение у меня на руках.

Аланхэ едва ли не обреченно согласился выйти вслед за доном Стефаном в сад…

Сзади раздался шорох раздвигаемых веток, и из шалаша вылез грузный д'Алорно, всегда и при любой погоде спавший, как сурок. Но, видимо, перед этим рассветом не спалось и ему.

– Чертовские ночи здесь, а, граф? – потягиваясь, сказал он, титулуя Аланхэ графом, поскольку здесь, во французском лагере называть его герцогом Сарагосским было, по крайней мере, нелепо. А ведь он по праву гордился этим своим новым титулом, и теперь процедуру присвоения этого титула он вспоминал как один из самых приятных моментов своего полугодового пребывания в замке д'Альбре. И вот теперь дону Гарсия приходилось едва ли не скрывать свое подлинное имя, что причиняло ему еще большие мучения. Ах, с каким торжеством он бросил бы в лицо всем этим Бергским, Эльхингенским, Ауэрштедтским свое гордое имя героя Сарагосы! Но Клаудиа и маленький, ни в чем неповинный семнадцатый маркиз Харандилья лишали его этой возможности. А главное – возможность освобождения от этих гортанных иноземцев Испании! И Аланхэ только привычно прикусил губы. – Какая-то склизкая мерзость, а не ночи! То ли дело у нас! – д'Алорно был эльзасцем. – Который час? Впрочем, раньше полудня все равно ничего не начнется, я сам разговаривал вчера с Аксо. А каков манифест! – Д'Алорно вынул из-за отворота мундира сложенную бумажку, очевидно, копию из штаба армии. – «Солдаты! Вторая польская кампания началась. Первая закончилась Фридландом и Тильзитом, где Россия поклялась в вечном союзе с Францией и войне с Англией. Сегодня она нарушила свое обещание – или она думает, что мы потеряли разум?..» – Д'Алорно читал, а луна продолжала все так же предательски скользить за облаками, и от ее зыбкого влажного света дона Гарсию все сильнее охватывала неунимаемая никакой силой воли дрожь. Наконец, заметив, что манифест не производит на графа должного впечатления, д'Алорно сложил бумагу и раскурил трубку. Но на этот раз даже запах дыма, обычно оживлявший Аланхэ, вдруг показался ему неприятным. – Кстати, слышали ли вы про вчерашнее приключение императора?

– Что там опять? Поляки, ломающие шапки перед освободителем отечества или польские панны, устилающие ему дорогу цветами? – скривился дон Гарсия.

– О, совсем в ином роде, граф! На поле выскочил заяц, и Фридланд, эта скотина, которая в другое время спокойно щиплет травку под вой картечи, испугался, понес и вывернул императора из седла.

– Что?!

– О, все в порядке, земля здесь, как пух, и император даже не чертыхнулся, как обычно, в таких случаях, и не послал подальше ни Коленкура, ни Бертье. Правда, говорят…

Но Аланхэ уже не слушал его, придвинувшись поближе к краю обрыва. «Надо же, – думал он, – именно Фридланд, названный в честь одержанной Наполеоном ровно пять лет назад победы над русскими, победы, вынудившей Александра заключить Тильзитский мир… И он споткнулся».

Графу опять вспомнилось, как накануне переправы, уже у самого Немана он и д'Алорно встретились с императором. Наполеон вместе с Коленкуром и Бертье лично объезжал местность для рекогносцировки и приказал генералам присоединиться к свите.

Повсюду были песок и мрачный хвойный лес одинаковые настолько, что генералы свиты несколько раз сбивались с дороги. Они промотались так целый день, и вот уже в сумерках прямо посреди леса жалким огоньком засветилась деревянная часовня. В часовне оказался только один старый ксендз, который, стоя на коленях, горячо молился. Император, войдя в часовню, бесцеремонно прервал молитву старца, как всегда, вопросом без обиняков:

– За кого молишься, старик: за меня или за русских?

Поляк медленно поднял седую голову.

– За вас, ваше величество, за вас, – печально ответил он.