Мадлен Миллер - Песнь Ахилла

Я поворачиваю к нему голову. Лицо у него гладкое, без пятен и прыщей, от которых уже страдают остальные мальчишки. Его черты нарисованы твердой рукой – без искажений и неровностей, без преувеличений – все точно, все вырезано острейшим ножом. Однако в облике его нет никакой остроты.

Он оборачивается, замечает, что я гляжу на него.

– Ты чего? – спрашивает он.

– Ничего.

Я чувствую его запах. Ахилл пахнет маслами, которыми он умащивает ноги, сандаловым и гранатовым, солью чистого пота, гиацинтами, по которым мы шли сюда, – их аромат прилип к нашим ногам. А под всем этим – его собственный запах, и с этим запахом я засыпаю, и это он будит меня утром. Описать его невозможно. Сладкий, но не совсем. Сильный, но не слишком. Какой-то миндальный – впрочем, и это неточно. Иногда, после наших с ним занятий борьбой, и моя кожа пахнет так же.

Он опирается на руку. Мускулы круглятся на ней, с каждым его движением то появляются, то пропадают. Его взгляд – зеленая глубь.

Я не могу понять, отчего так учащенно бьется мое сердце. Он глядел на меня тысячи, тысячи раз, но теперь в его глазах я вижу что-то иное, незнакомое мне прежде напряжение. Во рту у меня пересохло, и я громко сглатываю.

Он смотрит на меня. И кажется, чего-то ждет.

Я подаюсь к нему – самую, самую малость. Но это все равно что прыгнуть с водопада. До этого я и сам не знал, как поступлю. Я наклоняюсь, и наши губы неуклюже сталкиваются. Они словно толстые тельца пчел, мягкие, округлые, одурманенные пыльцой. Я вкушаю от его рта – он горяч и сладок от меда, что мы ели после обеда. По животу пробегает дрожь, под кожей разливается теплая капля наслаждения. Еще .

Сила моего желания, скорость, с какой оно расцветает во мне, пугает меня – я вздрагиваю, отстраняюсь. У меня есть миг, всего один миг на то, чтоб увидеть его лицо в полуденном свете – губы чуть приоткрыты, еще удерживают остатки поцелуя. Глаза широко распахнуты от удивления.

Мне очень страшно. Что я наделал? Но попросить прощения я не успеваю. Он встает, отступает. Лицо у него становится непроницаемым, далеким и непостижимым, и все объяснения застывают у меня на языке. Он отворачивается и убегает – самый быстроногий юноша на всем белом свете, – мчится по берегу, скрывается из виду.

Его отсутствие холодит мой бок. Кожа будто вот-вот лопнет, и я чувствую, что лицо у меня красное и нагое, как ожог.

«О боги, – думаю я, – только бы он меня не возненавидел».

Но не стоило мне взывать к богам.

Едва я свернул с садовой тропы за угол, как увидел ее – резкую, сверкающую как острие. Синее платье влажно липло к ее коже. Она вперилась в меня темными глазами, вцепилась ледяными, нечеловеческими пальцами. Ноги у меня стукнулись друг о друга, когда она оторвала меня от земли.

– Я все видела, – прошипела она.

Будто грохот волн о камни.

Я не мог говорить. Она держала меня за горло.

– Он уедет. – Теперь глаза у нее стали совсем черными, темными, будто промокшие от морской воды скалы, и такими же колючими. – Давно надо было его отослать. Не вздумай последовать за ним.

Теперь я не мог даже дышать. Но сопротивляться – не сопротивлялся. Это я хотя бы помню. Она замолчала, и мне показалось – скажет что-то еще. Но она ничего не сказала. Разжала пальцы, и я упал на землю, обмяк.

Воля матери. В наших землях ей грош цена. Но она – богиня, всегда и прежде всего.

Я вернулся в наши покои уже затемно. Ахилл сидел на постели, уставившись себе под ноги. Едва я показался в дверях, как он – почти с надеждой – вскинул голову. Я молчал, еще свежа была память о черных, горящих глазах его матери, о его пятках, когда он убегал от меня. Прости, я это зря. Вот что я, может, и осмелился бы сказать, если б не она.

Я вошел, уселся на свою постель. Он заерзал, то и дело взглядывая на меня. Он был похож на нее не так, как дети обычно походят на родителей, – линией подбородка, формой глаз. Что-то этакое было в его движениях, в его сияющей коже. Сын богини. Чем же еще, по-моему, все могло кончиться?

Даже отсюда я чувствовал, как от него пахнет морем.

– Я завтра должен уехать, – сказал он.

Вышло почти как обвинение.

– А-а, – сказал я.

Мой рот будто бы распух, онемел, стал слишком неповоротлив для слов.

– Теперь меня будет обучать Хирон. – Он помолчал и добавил: – Он учил Геракла. И Персея.

Пока нет , сказал он мне. Но его мать решила по-другому.

Он встал, стянул хитон. Было жарко, самый разгар лета, и мы обычно спали обнаженными. Луна осветила его живот, гладкий, мускулистый, покрытый рыжеватыми волосками, которые ниже пояса становились заметно темнее. Я отвел взгляд.