Мадлен Миллер - Песнь Ахилла

– Мне сказали, что ты здесь.

Голос чистый, будто вода, бьющая с ледников.

Я вскинул голову. Я сидел в кладовой, втиснувшись меж двух сосудов с густым оливковым маслом, прижав колени к груди. Я воображал себя рыбой, выпрыгивающей из воды, серебрящейся на солнце. Волны растаяли и снова стали амфорами и мешками с зерном.

Надо мной склонился Ахилл. Лицо серьезное, взгляд зеленых глаз спокоен. Я виновато поежился. Мне нельзя было тут сидеть, и я об этом знал.

– Я искал тебя, – сказал он. Говорил он без всякого выражения, я ничего не мог прочесть в его голосе. – Ты не ходишь на утренние тренировки.

Я покраснел. На смену угрызениям совести пришел гнев, глухой, медленный.

Он был вправе меня отчитывать, но именно за это я его и ненавидел.

– Откуда ты знаешь? Ты тоже на них не ходишь.

– Наставник заметил и сказал об этом отцу.

– А он послал тебя.

Я хотел, чтобы ему стало стыдно за то, что он разносит чужие сплетни.

– Нет, я пришел по своей воле. – Ахилл говорил спокойно, но я заметил, как – почти незаметно – дрогнула его челюсть. – Я подслушал их разговор. И пришел узнать, не болен ли ты.

Я молчал. С минуту он разглядывал меня.

– Отец хочет наказать тебя.

Мы оба понимали, что это значит. Наказания всегда были телесными и, как правило, публичными. Царского сына, конечно, никто не станет пороть, но я больше не был царским сыном.

– Ты не болен, – сказал он.

– Нет, – тупо ответил я.

– Тогда это не оправдание.

– Чему?

Я так испугался, что перестал его понимать.

– Не оправдание тому, что тебя не было на тренировках. – Он говорил очень терпеливо. – Чтобы тебя не наказали. Что ты скажешь?

– Не знаю.

– Что-то сказать нужно.

От его настойчивости я вспылил.

– Это ведь ты царский сын, – огрызнулся я.

Он удивился. Склонил голову набок, будто любопытная птица.

– И что?

– Вот и поговори со своим отцом, скажи, что я был с тобой. Это оправдание придется ему по вкусу.

Сказал я это куда увереннее, чем подумал. Заступись я перед отцом за какого-нибудь мальчишку, того высекли бы просто назло мне. Но я не был Ахиллом.

Легкая морщинка пролегла меж его бровей.

– Я не люблю лгать, – сказал он.

Такие проявления невинности мальчишки обычно вытравляют из тебя насмешками; даже если ты и вправду так думал, говорить это вслух было нельзя.

– Тогда возьми меня с собой на занятия, – сказал я. – И не солжешь.

Он вскинул брови, оглядел меня. Замер – я и не думал, что люди могут стоять так неподвижно, уняв все, кроме дыхания и сердцебиения, – будто лань, что прислушивается к звуку охотничьего лука. Я понял, что и сам затаил дыхание.

Что-то переменилось в его лице. Решение принято.

– Идем, – сказал он.

– Куда? – настороженно спросил я: как знать, вдруг теперь меня накажут еще и за то, что я предложил ему солгать.

– Со мной, учиться играть на лире. Тогда, как ты и сказал, я не солгу. А потом мы поговорим с отцом.

– Прямо сейчас?

– Да. А что такого?

Он с любопытством глядел на меня. Что такого?

Я встал, тело заныло – я слишком долго просидел на холодном каменном полу. В груди у меня трепыхалось чувство, которому я никак не мог отыскать названия. Облегчение, тревога, надежда – все сразу.

Мы молча шли по извилистым коридорам, пока не добрались наконец до маленькой комнаты, где не было ничего, кроме сундука и пары низеньких табуретов. Ахилл жестом велел мне садиться. Сиденье для музыкантов. Кожа туго натянута на нехитрый деревянный каркас. Я видел такие только у аэдов, которые – впрочем, нечасто – забредали к нам во дворец и исполняли песни у отцовского очага.

Ахилл открыл сундук. Вытащил лиру, протянул мне.

– Я не умею на ней играть, – сказал я ему.

Он удивленно наморщил лоб:

– Совсем?

Странно, но отчего-то именно перед ним мне не хотелось ударить в грязь лицом.

– Отец не любил музыку.

– И?.. Твоего отца здесь нет.

Я взял лиру. Она была гладкой, прохладной на ощупь. Я провел пальцами по струнам, услышал гул зарождающегося звука; с этой лирой я и видел его в день приезда.

Ахилл снова склонился над сундуком, вытащил вторую лиру и уселся рядом со мной.

Он поставил лиру на колени. Резное, золотое дерево бережно начищали до ослепительного блеска. То была лира моей матери, которую отец, среди всего прочего, прислал в уплату за меня.

Ахилл ущипнул струну. Нота взмыла ввысь, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда садилась поближе к аэдам, когда те приходили, так близко, что отец хмурился, а слуги начинали перешептываться. Внезапно я вспомнил, как блестели в свете огня ее черные глаза, когда она наблюдала за руками сказителей. Выражение ее лица было сродни жажде.