Василий Тишков - Последний остров

— Ну, коли морская, отведаю малость.

— А настроение у тебя правильное, Жултай, — снова ободрил его Разгонов-старший. — Обязательно надо верить в возвращение. Без веры никак нельзя. Даже птицы к своим гнездам возвращаются, а люди и подавно.

— Спасибо на добром слове, Иван Степанович. Очень даже во всем согласен с вами. Буду ждать, — он съел кусочек рыбы, залпом выпил предложенный Михаилом чай и поднялся из-за стола. — Спасибо, Михаил Иванович, за чай. Пойду. Я ведь только на минуту забежал. С Победой поздравить и насчет отца справиться. Круглая земля-то, и люди ненароком встречаются на ней. Може, кто и видел Ульджабая…

Жултай за руку попрощался с Иваном, остальным кивнул головой и вышел со двора.

— Ждет горемычный… — всхлипнула Сыромятиха. — В первые же дни пропал Ульджабай, скворушка наш нечаевский, царствие ему небесное. И мать померла. Один теперь одинешенек матросик из корня своего остался.

Иван глянул на Федора.

— Как это без вести? Он же в твоем взводе был.

— Был… Он тогда первый и кинулся с гранатами под головной танк… Сгорая без остатка, потому и попал в списки без вести пропавших. Да не он один…

Катерина вытерла слезы, сказала мужу:

— У всех проезжих, кто с войны, про отца своего выспрашивает. Не обделила война село наше горюшком. Ни одной семьи не обделила…

— А кто еще, кроме Жултайки, из нечаевских вернулся? — спросил Иван у деда Якова.

— Костюху Анисимова днями поджидаем. Остальные перед тобой в полном составе: Федя и Парфен.

— И все?

— Все, Иван Степанович… Може, кто вот так же, как ты, обманет войну, подождем. А пока… все перед тобой.

— Как же это так, мужики, а? Парфен, нас же восемьдесят пять человек ушло в сорок первом…

Тесен стал ворот гимнастерки Тунгусову, шрам на щеке задергался, но ответил он твердо, тут уж скрывать нечего:

— Все полегли, Иван. Кто под Москвой, кто на Курском направлении… А до Берлина только ты и дошел.

Стакан хрустнул в сжатом кулаке Ивана. Белое вино разлилось по скатерти, окрашиваясь красными полосками из порезанных пальцев.

— Что же это за арифметика такая получается… — глаза его остановились и стали похожими на осколки раздавленного стакана, а лицо подернула мертвенная бледность.

— Отец, ты руку поранил, — испуганно вскочил Михаил. Он подошел к отцу, сказал озабоченно: — Давай-ка перевяжем…

— Гаврилов? Ты почему ходишь по земле, раз все мы убиты и захоронены на высоте?

— Ты чего это, отец? Какой же я Гаврилов? — Михаил беспомощно оглянулся на Ермакова.

Федор поднялся и шепнул Анисье:

— Унеси ребенка. И Юльку с Аленкой уведи. Быстро у меня. А сам шагнул к Ивану и, как клещами, сдавил его руку.

— Тихо, комбат. Все в порядке. Взяли мы высоту. И батарейцы твои отдыхают…

— А …Катя? Катенька… — просветлел лицом Иван, но глядел мимо Федора помутненными глазами, вдруг торопливо заговорил: — Много у тебя работы сегодня. А высоту мы и взаправду взяли. Взяли, Катя. Но и она забрала ребят моих. Подними их, Катя. Ты можешь. Ты же и меня не раз воскрешала… Смотри, там Берлин! Он горит. Ты подними ребят и уходи. Теперь мы сами дойдем. А ты береги детей. Они нас потом заменят. Мне больно, Катя… Федя? Ты чего?

— Да стакан вот разбился. Хотел выпить с тобой, а он взял и разбился. Не железный ведь стакан-то…

— Это бывает, Федя. Хм, а я вот руку себе порезал. На-ко, сынок, перевяжи… — он опять говорил спокойно, вполголоса.

Михаил разорвал на две полосы чистую тряпицу и стал бинтовать отцу руку. А Катерина сидела по другую сторону мужа с застывшим горем-печалью на лице и не могла оторвать кончик платка от губ. Губы ее мелко дрожали.

— Господи, твоя воля, спаси нас и помилуй… — перекрестилась Сыромятиха, и незаметно толкнула локтем старика, шепнула ему: — Язык проглотил, окаянный?

Дед Яков кашлянул и строго обратился к соседке:

— Катерина, чай-то у тебя остыл, поди? Раздуй самоварчик-то. Егорка, чего бездельничаешь. Ташши лучину, подмогни хозяйке, вишь, не успевает она потчевать нас.

Катерина заставила себя подняться, заставила глаза быть сухими, вспомнила сердитый выговор старухи Сыромятихи еще в начале войны о неумении Катерины ждать. Ждать-то она научилась, да вот… дождалась.

Тунгусов скрутил цигарку, поджег ее и протянул Ивану.

— Закури-ка, Степаныч, моего самсона. Бронебойный табачок у меня. Самделишний.

Иван смутился. Проводив взглядом Катерину, которая прошла в сени, он тихо сказал:

— А нечем мне курить, Парфен.