Александр Барышников: Клад Соловья-Разбойника

Старый Путило свесил с полатей бороду, негромко кашлянул.

— Не спится, сынок? — спросил участливо. Светобор потянулся всем своим сильным, гибким телом, резко вскинулся и сел, привалившись широкой спиной к выглаженным временем бревнам стены.

— Отвык, небось, на лавке почивать? — хохотнул старик.

Светобор молчал, сторожко прислушиваясь к звукам ночи.

— Али дума какая? — не унимался отец. — Поведай, легче станет.

— Пожалуй, — согласился Светобор. Здесь, в родных стенах, помнивших его дитем, рядом с отцом, единственным родным человеком, он почувствовал себя ребенком, который при всяком затруднении бежит к старшим и надеется найти у них понимание и поддержку.

— Полгода ведь не виделись, — словно жаловался Путило. Он и вправду наскучался за это время. — Сердце-то отцовское разве каменное?

Извелся я, сынок, — как ты там? Живой ли? Уж всякое в голову лезло.

Жить-то мне осталось:

— Прости, тятя, — негромко заговорил Светобор. — Закрутило меня с первого же дня, теперь вот удивительно даже вспомнить. В Новгород добрался я тогда к ночи. Горожане закрылись в домах своих, и неведомо было, где найду приют. Брел я по улице и увидел богато одетого господина, который во весь мах летел навстречу мне на резвом коне, а следом мчались два всадника. Я понял, что они его преследуют.

Тут из переулка выскочил пеший человек, бесстрашно бросился наперерез и повис на поводьях. Испуганный конь взвился на дыбы, едва не сбросив всадника, и тут подоспели преследователи. Знатный всадник выхватил меч и первым же ударом уложил пешего. Два других насели на него с двух сторон, и он едва успевал отбиваться. Не помню, как в руках моих оказалась толстая длинная жердь. Размахнулся я да и снес наземь одного из нападавших. Другой, оказавшись в одиночку против нас двоих, поддал коню под бока и убрался прочь. Спасенный мною господин оказался сыном новгородского посадника.

— Михайла Степановича? — изумился Путило.

— Да, это был Твердислав.

— С Михайло Степановичем, — сказал старик после недолгого молчания, мы вместе служили князю Роману Мстиславичу. А Твердислав тогда мальчонкой был, тебя-то он не намного постарше. Вишь, вот как жизнь повернулась. Я в деревне небо копчу, а товарищ мой стал посадником новгородским. Да только и ему, похоже, не сладко.

— Да, тятя, — согласился Светобор. — Я иной раз мыслю: лучше бы мне спать на твердой лавке, ходить в лаптях, чем видеть неустроения новгородские. Кафтан богатый, сапоги юфтевые, а на душе туга такая — хоть плачь слезами горючими. Сеча идет не на жизнь, а на смерть, мужи лучшие, мужи вятшие хуже диких зверей. Мирошка Нездинич с чадью своей рвется к власти в земле Новгородской. Двор мирошкин в Людином конце — гнездо змеиное, люди его вконец распоясались, народ мутят, нынешнего посадника порочат, и нет на них никакого укорота.

— А что же князь? — не вытерпел Путило.

— Так ведь Мирошка дружится с владимирскими да суздальскими боярами, которые великому князю Всеволоду служат, а наш князь Ярослав Владимирович свояком ему приходится.

Светобор помолчал некоторое время, вздохнул и продолжил рассказ.

— Приютил меня Твердислав на своем дворе, зачислил в дружину, срядил справно. Вскоре донеслось до меня, что Мирошкины прихлебатели, которые на Твердислава замышляли, грозятся лишить меня живота. Сами, дескать, Мирошкины сыновья, Дмитр да Борис, злое сердце на меня держат. Твердислав же им назло решил возвысить меня из мечников простых в отроки боярские.

Путило заерзал на полатях, довольно и как-то по-молодецки крякнул.

Успех сына согрел иззябшую его душу. Он открыл было рот, чтоб выразить радость свою.

— Обожди, — перебил Светобор. — Чести этой ради должен я принять веру грецкую, отречься от богов наших:

— Во-она как! — разочарованно и горько протянул старик.

Они долго молчали. Было тихо, только где-то под половицами осторожно скреблась мышь да с улицы изредка доносились порывы ночного ветра.

— Ну, и чего ты удумал? — спросил, наконец, Путило строгим и каким-то чужим голосом.

— Вот — приехал: — смиренно отвечал Светобор.

Старик почувствовал смятение сына, острая жалость царапнула душу его.

— Эх, жизнь: — вздохнул он. — Мыслю, не у тебя одного туга такая.

Другие-то как же?

— Другие хитрят, корысти ради принимают веру грецкую, а своим богам тайно поклоняются. Видел я у многих обманку висячую, из свинца да олова вылитую. На одной стороне — архангел какой или грецкого бога матерь, на другой — Ярилин знак. На груди на веревице болтается обманка эта, и вертят ее, кому как надо. В церкви — так ее повернут, а дома — иначе: