Наталия Станкевич - Следы на пути твоем

Солнце осветило комнату, делая бесполезным огонек свечи, когда мужчина, наконец, отложил перо и принялся разминать уставшие от работы руки. Верно говорят святые братья, переписывающие старинные книги за неприступными стенами монастырей: «Работают три пальца – болит все тело». Истинно, истинно так…

Он отошел вглубь комнаты, энергично взмахивая руками, поводя плечами, чтобы вернуть подвижность оцепеневшим от долгого напряжения мышцам и суставам.

И все же, как бы ни был скорбен труд, – он и радостен, а результат его…

Стук в дверь не дал ему довести эту мысль до конца.

– Виллем? Виллем, ты дома? – за отворенной дверью обнаружился пожилой мужчина, тучный, с болезненно-желтоватым цветом лица. – Слава Создателю, застал тебя!…

Он с тяжелой одышкой преодолел оставшиеся пару ступенек и вошел в приемную лекаря, распуская пояс на темном гоуне. [5] Гоун – свободная верхняя одежда.

– Всю ночь не спал, болит, зараза… – одежда отправилась на один из крюков у входной двери, а посетитель, приложив ладонь к правому боку, поспешил опуститься на стул.

– Давно болит? – голос того, кого назвали Виллемом, звучал сосредоточенно, но не слишком встревоженно.

– Да со вчерашнего вечера. Как отужинали, так и…

– Чем отужинали?

– Да… Как обычно. Рыбный суп с гренками, цыпленок фаршированный, еще Катлин моя пирогов напекла с грибами и сладкий пирог с сушеными ягодами… Ну и бобы с салом с предыдущего дня остались, не выбрасывать же было… Сыр… Вино…

Лицо его собеседника не изменило выражения, но пациент каким-то образом уловил его отношение к услышанному.

– Ну… Ну а что мне было делать, Виллем?! Каюсь, грешен, чревоугодничал. Но ты поставь себя на мое место: знаешь, какая у меня Катлин мастерица! Пироги прям сами в рот прыгают!

– Конечно сами, как не сами… – лекарь вздохнул и кивнул на скамью. – Раздевайся и ложись, осмотрю.

Больной, сокрушенно вздыхая, принялся стягивать с себя рубаху, затем осторожно взгромоздился на скамью.

– Я вроде и не хотел, чтобы так вышло, – пояснял он, пока целитель омывал руки. – Но потом оно как-то… Ай!

– Больно? – Виллем продолжал сосредоточенно мять его правый бок и живот.

– А то чего бы я… Ай! Кричал тут?!

– Печень увеличилась, – констатировал лекарь, совершенно, казалось, не впечатленный его страданиями. – А печень, между прочим, есть вместилище страстей и пороков, Хендрик. Вот и думай, куда ты себя загоняешь. Вставай, одевайся, сейчас принесу снадобье.

Пациент неловко забарахтался, как жук на спинке, пытаясь принять вертикальное положение. Виллем молча подал ему руку, и тот, смущенно засопев, воспользовался помощью.

Лекарь между тем исчез за дверью, уводившей вглубь дома, и вскоре вернулся, неся с собой полотняный мешочек.

– Вербена, собранная на солнцестояние, – пояснил он, демонстрируя его содержимое. – Отсчитать пять ложек, растереть в мелкий порошок, развести его в стакане вина и выпить натощак, до завтрака. Повторяй, пока трава не закончится. И, Хендрик, ни одно лечение не поможет, если не прекратишь своего обжорства.

– Это верно… – пропыхтел толстяк, снова ныряя в гоун. – Спасибо, Виллем, выручил! Я уж теперь постараюсь…

Он вручил лекарю несколько мелких серебряных монет и удалился.

Виллем закрыл за ним дверь, на лице его промелькнуло одновременно скептическое и грустное выражение: очевидно, последнему обещанию пациента он не слишком поверил.

Одиночество его, однако, долго не продлилось.

На сей раз появлению пациента предшествовал громкий детский плач, и потому лекарь, сообразивший, что направляются именно к нему, успел даже отворить дверь заранее.

На пороге появилась женщина с мальчиком лет пяти, оба бедно одетые, с одинаково затравленным выражением на лицах. Мальчик то и дело прижимал ладонь к толстой повязке из тряпок, закрывавшей его правое ухо и сменил отчаянный плач на тихий скулеж: видимо, реветь в голос при лекаре то ли побоялся, то ли постеснялся.

Виллем быстро кивнул женщине на стул, а сам присел перед мальчишкой на корточки, быстро разматывая лохмотья повязки.

– Давно это с ним? – мрачно спросил он, внимательно осматривая болящее ухо.

– С неделю, наверно… Может, две… – голос матери звучал тускло и равнодушно. – К банщику третьего дня его таскала, тот кровь пустил, сказал греть. Вот грели. А сегодня он спать нам всю ночь не давал, ревел.

С губ лекаря сорвался странный тихий звук, который удивленная мамаша приняла было за сдавленное рычание, но в последний момент спохватилась: чтобы такой уважаемый человек – да рычал? Должно быть, послышалось…