Сергей Войтиков - Брестский мир и гибель Черноморского флота

А. И. Верховский констатировал в своих воспоминаниях: «Переворот в Севастополе совершился изумительно быстро, не встретив нигде сопротивления» [67]. А. В. Колчак заявил в 1920 г.: «Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами, что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и, какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился. Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают. Я считал, что с этим вопросом уже покончено, и думал, что, вероятно, будет установлен какой-нибудь республиканский образ правления и этот республиканский образ правления и отвечал потребностям страны» [68]. Колчак пояснил: «…когда последовало отречение [великого князя] Михаила Александровича, то тогда [стало] ясно, что с монархией покончено. Я считал необходимым поддерживать Временное правительство совершенно независимо от того, какое оно было, т. к. было время войны, нужно было, чтобы власть существовала, и, как военный, я считал нужным поддерживать ее всеми силами» [69]. Собственно, большинство русских офицеров после Февраля 1917 г. думало то же самое.

2 марта слухи о Февральской революции распространились по Севастополю и проникли в полки дивизии, формировавшейся для совместных с флотом операций на берегах Черного моря. Как записал в своем дневнике начальник штаба дивизии А. И. Верховский, на службе штаба данное обстоятельство никак не сказалось, однако «в полках солдаты стали говорить с офицерами просто вызывающим тоном. Многие прекратили отдавать честь» [70]. Вечером Верховскому доложили, что к нему хочет явиться делегат, избранный на общее собрание делегатов Севастополя от команд штаба. Полковник не испытал особого энтузиазма в начале данной им аудиенции, однако солдат «покорил» [71]его своим заявлением: «Мы знаем, что это незаконно по-старому, но в переживаемые дни многое изменяется, и, прося у вас (в условиях “Года 1918-го” Верховский даже не стал писать слово “Вы” с большой буквы . – С.В. ) разрешения, мы хотим в новых условиях сохранить законность и порядок» [72]. Верховский не скрыл того, что разрешение было, «конечно», дано – «тем более что не пустить уже было нельзя. Чувствовалось, что в этой области масса сразу ушла из рук» [73].

По словам А. И. Верховского, перемены в верхах сразу же наложили свой отпечаток на повседневную жизнь Севастополя: «Роты в Черноморской дивизии стали отказываться выходить на занятия. Был случай отказа идти в караул. Солдаты и матросы перестали отдавать честь. Ко мне из полков, стоявших в Севастополе, пришли несколько офицеров из числа тех, которые сумели установить близкие отношения со всеми солдатами. Они были в тревоге. Обстановка была накалена. Солдаты волновались, боясь провокаций со стороны офицерского состава. Даже к тем офицерам, которых солдаты уважали, они относились с недоверием» [74].

3 марта вице-адмирал А. В. Колчак поступил, по признанию А. И. Верховского, «превосходно» [75]: издал приказ № 789, в котором сообщалось о Февральском перевороте и отречении Николая II [76]. Приказав прибыть к нему по двум выборным представителям от команд и полка, Колчак «долго и обстоятельно» [77]разъяснял: «перед лицом врага» необходимо «сохранить боевую силу Черноморского флота» [78]. На первый взгляд, данный шаг мог направить «революционную энергию на подавление анархических сил, вырастающих их глубин темной недоверчивой массы» [79]. Но только на первый. В тот же день команда линкора «Екатерина II» потребовала убрать с корабля всех офицеров, носивших немецкие фамилии: команда опасалась, что они могут взорвать судно. Обстановку накалила попытка мичмана П. И. Фока проверить в ночь на 4 марта несение службы караулом у пороховых погребов орудийной башни. Караульным не понравилась немецкая фамилия офицера, они сочли действия Фока подозрительными и не пропустили его [80]. Сочтя себя оскорбленным, Фок застрелился. По мемуарному свидетельству тогдашнего прапорщика флота В. К. Жукова, самоубийство «команда истолковала по-своему: она [у] видела в нем доказательство правильности подозрений часового» [81]. 4 марта матросы потребовали удаления с флота офицеров с немецкими фамилиями и прибытия на «Екатерину [II]» командующего флотом. Колчак приехал на линкор, но только после доклада командира корабля, а не под давлением команды. Адмирал отверг все обвинения, выдвинутые против офицеров с немецкими фамилиями, и требования об их списании. Команду объяснения вполне удовлетворили [82]. Впоследствии адмирал рассказал об этом эпизоде: «Первое заявление было мне сделано [матросами] по поводу некоторых офицеров с немецкими фамилиями, что немцев надо изъять всех полностью. На это я ответил, что у нас, в России, существует масса людей с немецкими фамилиями, которые так же и, может быть, даже больше работали для блага Родины, чем люди, носящие русские фамилии, что у нас, в России, фамилия решительно ничего не значит, и удалить офицера только потому, что он носит немецкую фамилию, нет решительно никаких резонов. Я сказал, что если они имеют какие-то конкретные факты, определенные поступки, то пусть доложат мне, и мы разберемся, но выгонять людей только из-за того, что они носят немецкую фамилию, нет решительно никаких оснований. Я указал им на того же адмирала Эссена, Ливена и других. С этим вопросом было быстро покончено, и он больше не поднимался» [83].