Агсин Атум - Дневник чудотворцев

Вторым пассажиром был не кто иной, как сам профессор Борис Борисович Сапожковский. Старика уже давно не волновала вся мирская суета, вниманием своим он более был устремлён в собственные таинственные записки, которыми он вряд ли бы с кем-то когда-либо делился. Загадка Бориса Борисовича всегда будоражила умы молодых студентов, оставаясь вовсе никогда не разгаданной. Ему была точно не интересна вся эта академическая застенка и кафедральные выступления, хотя удавались они у него на славу, вызывая в самых тихих аудиториях к окончанию лекции бурные аплодисменты среди учащихся. Сапожковскому подавай живое исследование, экспедиции и путешествия. Он вырос в них, кажется, что возможно он и родился во время поездки, прямо-таки верхом на коне, да и сразу в путь. И сейчас, когда, наконец, удалось вырваться в дорогу, он с облегчением покидает собственные родные края, без каких-либо колебаний и сожалений. Но он всегда возвращался именно сюда на берега Вятки.

Вряд ли Борис Борисович ответил бы кому-то, почему он, так любя путешествия, возвращался всегда в своё старое забытое поместье, в котором уже давно не живут ни его родичи, ни его прислуга, некогда отпущенная им же самим на вольные хлеба. Скорее всего, никто бы и не осмелился спросить об этом. Сапожковский был воплощениям великого и непоколебимого учёного. По крайней мере, так могла бы сказать добрая половина его научного окружения, но никто, конечно же, никогда этого ни себе, ни другим не признавал и даже не говорил об этом вслух.

Когда же стал вопрос о проведении скорой экспедиции, желающих набралось немереное количество. Каждому хотелось стать личным сопровождающим Бориса Борисовича в труднейшем переходе из сибирской тайги на алтайский Камень. Каждый грезил и сочинял целые истории, что вместе с профессором будут преодолены самые непроходимые горные перевалы и труднодоступные склоны, что любая бурная и ледяная речка не станет действенным препятствием на пути замечательных путешественников. Вся эта неразбериха могла наделать столько шума, что к экспедиции могли подключиться даже московские академики, если бы не твёрдый характер Сапожковского. Борис Борисович организовал самый настоящий отбор участников, среди которых он был готов избрать себе помощников. Не подходили ни завсегдатаи старших курсов, ни зелёные юнцы младших, отсекались любые гуляки и балагуры, самые ораторствующих и голосистые тоже с лёгкостью не принимались. Среди особенно усидчивых и довольно трудолюбивых Сапожковский разглядел нескольких претендентов, но сократил их количество только до троих, среди которых был и сам Пётр Алексеевич Самарин. Что говорить, а Борис Борисович был стоек и непреклонен. Двоих студентов он тут же сопроводил, узнав, что те на днях должны будут жениться. В пути обременённые семьёй помощники наведут только тоску и будут проситься домой, таково было твёрдое мнение заядлого путешественника, и он не мог подвергать собственную экспедицию подобной опасности и внезапному срыву. Так Самарин попал в замечательную компанию строгого профессора, естественно утаив свою недавнюю тайную помолвку с дочерью одного родовитого вятчанина. Мера категорическая, но Пётр с возлюбленной обо всём договорился, и клятвы их верности они закрепляли поцелуями.

Ему нужна была эта экспедиция. Пойти на такую аферу вряд ли бы кому-нибудь удалось из всех студентов училища. Пётр своим преспокойным характером зацепил за душу Сапожковского, и возможно, не будь у тех двоих женитьб, то наверняка бы нашлась некая заковыристая причина, по которой Борис Борисович обязательно бы отказался от их услуг в пользу Самарина. Был ли он его любимым учеником? Навряд ли, но вот его некоторые качества, его терпеливость и его непревзойдённый живописный почерк очень заинтересовали профессорскую голову.

Все дневники и все журналы путешествия естественно взвалились на Петра. Он должен был вести каждодневные экспедиционные записи, чтобы, в конце концов, подготовить итоговый отчёт о проделанном путешествии. Личные записи и наблюдения Сапожковского не входили в круг обязанностей юного помощника, поэтому записные книжки носились всегда при нём, а пометки по возможности оставлялись ежечасно. Благо бумажных кип хватало. Пётр, в самом деле, был влюблён в чистописание. Свой особенный почерк он формировал долгими зимними вечерами, когда затягивалась продолжительная леденящая стужа в светлом и тёплом родительском доме. Стоит отметить и заслугу его отца, некогда ссыльного, но оставшегося на долгое житейство в Вятке видного канцелярского деятеля. Ведь не будь он рядом, то юный студент наверняка нашёл бы для себя занятия поприятнее, чем бесконечные высиживания за старым столом у тлеющей лампы с мерцающим огоньком. Конечно, не будь и у него действительной заинтересованности к делу, то вряд ли бы вышло что-то дельное и красивое, что в итоге и получилось. Видимо эта любовь к чернилам и жёстким пожелтевшим листам передаётся по наследству, откуда-то из самых древних летописных глубин веков, когда словом на бумаге могли поделиться только монахи и церковники, если таковые бывали в его роду.