Елена Свительская - Вкус долга на алых лепестках слив

Под взорами толпы, огромной, страшной и ненавидящей, выполз из-под дальней скалы трёхзубой хилый отрок-демон четырёхрогий, да уныло прочь пошёл, повесивши голову.

Брала обида, что он мелкий такой. Что нагуляла его мать от демона, да не убила, растила до тринадцати лет. Покуда рога не пробились на лбу и у висков, да не заметили паскудные людишки, что мальчишка вовсе не из них. А там камнями забивали, да бобами присыпали скорчившегося всей деревней. Хотя кем-то брошенную поверх сушённую сельдь-иваси он потом, очухавшись, съел. У рассвета почти. Съел да сил наскрёб уползти. Но в аду Макото тоже не приняли. Фырчали, что полукровка и человек паскудный. Били. Он научился быстро бегать и только.

И шёл, ногами шаркая, да голову повесив – хотя глаза нет-нет, да и бегали по сторонам, чтоб вовремя приметить хмурую какую-то опасность – покуда не отошёл от огненного озера, да приостановился у низких, чёрных скал.

У скалы третьей слева какой-то чёрт мучил прикованного грешника. Водил, лаская, по телу обнажённому раскалённым, толстым прутом. Человек как положено орал.

Вздохнув, дальше пошёл Макото.

Грустно быть в аду человеком: как-то не по себе смотреть, как других мучают. Но чёрту, что юному, что взрослому вмешиваться в истязания грешников не положено: Разгневаются что Эда, что Будда. А Будда Макото сказал при встрече, что море зла в мире творится от безделья, да пошёл спасать какую-то отмучавшуюся уже душу. К чему вообще сказал?..

– Но я не должен здесь быть! – орал приласканный раскалённым докрасна железом. – Я в жизни вовсе не грешил! Я уважал учителя! Служил по делу и императору! Я так старался уберечь и вылечить почтенных моих родителей! Я старших уважал! Послушный сын и ученик!

– А кто жену свою юную и верную, любившую тебя искренно, продал в бордель? Как корчилась она от опаляющих отвращеньем прикосновений чужих мужчин!

– Но я купил лекарств родителям! – орал за спиною чёрта четырёхрогого и приостановившегося грешник мучимый. – Я купил лекарство родителям! Родители всю жизнь отдали мне, я старший сын! Я защищал их как мог! Я… а-а-а!!!

– А кто жену свою верную и искреннюю из борделя не выкупил, как разбогател?

– Так проще для новой дары свадебные было купи… а-а-а-а!!!

– А кто дочь среднюю от новой жены продал в бордель, девчоночку юную, чтоб лапали её потные и жирные старики?

– Я… а-а-а!!! Я спасал учителя! Я – добродетельный сын и ученик! Я лекарства… а-а-а!!! Лекарства я ему покупал десять лет! Я добродете… а-а-а-а!!! Ный! Я дом продал ради него! Я… а-а-а!!!

Покосившись на извивающегося и орущего человека прикованного, да на чёрта, ласкавшего того сладострастно раскалённым прутом, вот, спускаясь от сердца и ниже по животу, Макото, вздохнув, отвернулся и прочь пошёл.

Но что-то новое жгло уже внутри, пронизая печёнку и впиваясь в нервы. Неуютно стало как-то внутри. Шарахнулся отрок, извернулся. Нет, когтей чужих не пронзало его тело.

– Да что же?..

***

Шуршали, опадая, листья огромного клёна, затканного в ветхое уже алое кимоно. Шуршали, перекатываясь, подсохшие листья под метлою молодого послушника в ветхой рясе уже и аккуратно заштопанной. Стучали, медленно проходя по мощённым, монастырским тропам, старенькие, деревянные гэта, посеревшие уже от времени. С одним зелёным вместо синего шнурком.

Сгущались уже сумерки. Тихо шуршал хвоёю скрюченных сосен ветер, обдирал кимоно со смущённо прятавшегося за храмом клёна.

Продолжала шуршать по каменным тропам метла, сгоняя опавшие листья в некое подобие порядка.

– Судзуки, иди есть! – донеслось из-за здания дальнего, покосившегося слева да подпертого свежесрубленною сосной.

– Вкушайте сами, сэнсэй! Я не голоден! – сглотнув слюну, доблестно соврал юноша, да пошёл прогонять казавшиеся бесконечным потоком листья.

Метла остановилась у ноги босой, оцарапанной, с когтями длинными.

«Ногтями отросшими?..»

Молодой послушник наконец остановился, да взгляд поднял. Нет, отпустить пришлось.

Перед ним стоял худой отрок в ободранном с рукава левого, потрёпанном, синем юката. Обычный, бродячий, встрёпанный отрок, да только близ центра лба вытекали из-под кожи два коротких рога-клыка, да два таких же шло чуть повыше из-под висков.

Странное существо, достававшее ему по грудь, смотрело исподлобья. Пальцы тонкие и ободранные то сжимались, то разжимались. Гость непрошенный что-то порывался сказать, но как будто не смел. Как будто что-то затыкало ему рот.