Борис Давыдов - Московит-2

Гетман после долгой паузы улыбнулся, пожал плечами:

– Прости, панотче, но любой человек, даже самый умный и проницательный, может ошибиться. Один лишь Создатель без греха, а мы-то простые смертные… Выговский верен мне, я в том не сомневаюсь. Умен, пишет отменно, добрый совет может дать. А коль считает себя правым, то и спорит, и возражает! Не раз это бывало. Сам помысли, панотче, разве предатель и лицемер так поступал бы? Да ни за что! Он бы в рот мне глядел, каждое слово повторяя.

– Ну, может быть… – с явным сомнением протянул монах. – А все же помни мои слова, ясновельможный пане! Как говорится, «доверяй, но проверяй».

– Можешь быть спокойным, панотче. Я только потому живым и остался, что этому мудрому правилу следовал!

И едва лишь эти слова сорвались с губ Хмельницкого, его сердце будто сжала ледяная рука. Ах, наивный, слепой глупец! Где же раньше было это мудрое правило, когда принимал в своем доме змею Чаплинского!

«Любый мой, коханый, свет очей моих! Пишу тебе, горькими слезами обливаясь, и не ведаю, дойдет ли эта весточка до тебя, не перехватят ли ее злобные псы в человечьем облике, что по приказу похитителя и тюремщика моего караулят денно и нощно…»

Елена улыбнулась, перечитав. Ох, какое хорошее начало! Поистине, каменное сердце должно быть у мужчины, если он после таких слов разорвет письмо в клочья или бросит в огонь, не читая дальше.

«Клянусь тебе памятью родителей моих, всем, что дорого мне в этом мире, ранами Создателя клянусь: Чаплинский силой увез меня из Суботова. И он, и помощники его лишь злорадно посмеялись над упреками моими, взываньями к чести шляхетской, над мольбами сжалиться и не разлучать с человеком, коего люблю всем сердцем и буду любить, пока жива. Грубо схватили, затолкали в повозку… Что я, слабая женщина, могла сделать?! Лишь молить Матерь Божью, чтобы вразумила она этих негодяев, внушила им стыд и раскаяние. Но, увы, то ли не дошли мои молитвы до Богородицы, то ли грешные эти души были настолько черны и запятнаны, что даже заступничество Ее не помогло! Единственное утешение, что не пострадала моя женская честь. Ибо тогда, да простит меня Создатель, я бы наложила на себя руки от позора и отчаяния, погубив навеки душу свою. А если бы хватило сил и храбрости, то и Чаплинского сначала зарезала…»

– Прочти! – велела Елена камеристке. – Как думаешь, убедительно ли? Поверит?

Дануся внимательно вчиталась в текст письма, покачивая головой, сдвинув тонкие брови.

– Будь я на его месте, рыдала бы! Вот только… – камеристка замялась.

– Что? Говори все, как думаешь!

– Строки-то больно ровные, аккуратные. Ведь если у пани душа болела от горя, да она еще боялась, что застанут ее за таким письмом, то и почерк должен дрожать! И одну-две капли воды не помешало бы… Будто пани и вправду плакала! – Дануся лукаво усмехнулась.

Госпожа, просияв, крепко обняла служанку.

– Умница ты моя! Светлая голова!

– Так ведь, пани, сам Господь создал нас слабыми… Потому мы должны одолевать мужчин хитростью, – скромно потупилась камеристка.

– Коли все выйдет так, как задумали, озолочу тебя! – пообещала Елена, вновь берясь за перо. – Что же, значит, этот лист будет образцом… А когда начну набело переписывать, уже и строки запляшут от горя, и слезами закапаю! – бывшая любовница казачьего сотника криво усмехнулась.

Новые слова начали ложиться на бумагу:

«Куда меня привезли, где держат – неведомо. Слугам и стражникам про то велено молчать, под страхом великого гнева Чаплинского и жестокой кары. Верной моей Данусе, которую со мной, хвала Матери Божьей, не разлучили, удалось украдкой подслушать разговор слуг, где упоминались какие-то местечки, только она с испугу не запомнила названий. Поняла лишь, что мы где-то в Литве. Вокруг одни дремучие леса, страх и тоску нагоняют. Как вспомню наш хутор, где мы с тобой, коханый, так счастливы были, да вольный простор вокруг, сразу текут слезы. Изнемогаю я здесь, как та самая птичка в клетке. Да там еще и клетка золотой была, а меня лишили самого необходимого, как хлопку последнюю. Постельного белья и того не допросишься, неделями сплю на одних и тех же драных простынях, а вместо перины – охапка соломы. Из посуды – оловянная тарелка да глиняная миска. Мой мучитель грозит, что коли не уступлю ему и на бесстыдную связь не соглашусь, то и того лишит. Буду, мол, спать на голых досках и с пола есть, как собака…»

Елена ненадолго задумалась, не переигрывает ли. Потом тряхнула золотистыми волосами: ничего! Должно подействовать.