Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Колесница Сострата еле-еле пробиралась по запруженным народом и скотом, по загроможденным повозками и разным скарбом и рухлядью улицам города, который шумел, вопил, визжал, плакал, и звуки, издаваемые людьми и излетающие из глоток животных, сливались в единый неумолчный гул. Но даже эту какофонию, от которой уставал слух, перекрывали ожесточенные споры мужчин — старых и молодых воинов, земледельцев, виноделов, пастухов, ремесленников, то тут, то там собирающихся маленькими группками. Одни поносили Перикла почем зря, другие его поддерживали.

— Я отправил на Эвбею полсотни коров и быков. Верну ли когда их? Скорее всего, в награду за мои мучения получу рожки да ножки, — горестно стеная, говорил пожилой торговец скотом, чей нарядный, достаточно дорогой хитон еще не успел поистрепаться в скитаниях.

— А не лучше ли было и тебе отправиться вслед за стадом? — спросил рыжеволосый великан, его руки, обожженные, в рубцах, выдавали в нем горшечника. — На Эвбее, поди, спокойнее и просторнее, чем здесь.

— Моя рука еще не отвыкла от меча, — твердо сказал нарядный хитон. — И я достану им наглецов-лакедемонян, которые, верно, уже сожгли мой дом — дом моего отца и моего деда. Он был разрушен мидийцами, но я заново его отстроил. Наверняка они срубили столетние оливы в моем саду. И их кони вытоптали мои пастбища. Вчера ночью вы видели далекое зарево? Спартанцы разоряют наши родные гнезда. Птицы — и то их защищают, выклевывая глаза обидчику. А мы, выходит, прячемся. Не перегибает ли здесь палку вечно осторожный Перикл? Верно ли то, что мы спокойно наблюдаем, как враг глумится над нашим отечеством, над нашими святынями?

— Луковицеголовый выжил из ума! — раздался негодующий голос.

Его тут же поддержали другие:

— Убегая от огня, можно попасть в дым!

— Схинокефал стар, он выжил из ума! Его голова, которая вовсе не кончается, озабочена тем, чтобы потаскушка Аспасия не наставила ему новые рога!

— Чужое добро раздается щедро. И это сказал не я, а величайший Гомер!

— А вот здесь ты не прав, приятель! Оставь Гомера в покое. И согласись, что честнее Перикла нет человека в Афинах! Разве тебе не ведомо, что царь Архидам — его гостеприимец? Олимпиец во всеуслышание заявил, что, если Архидам, об этом памятуя, не предаст огню и разору его загородные имения, пощадит его дома, сады и поля, то он, дабы избежать кривотолков, сплетен и подозрений, безвозмездно отдает их в собственность Афинского государства. Кто еще из власть имущих афинян способен на такой великодушный жест?

— И не надо учить орла летать! — раздался второй голос в защиту стратега. — Перикл мудр и дальновиден. Зачем нам ввязываться в большое сражение с лакедемонянами, если их сухопутное войско, как ни крути ни верти, а превосходит наше? Разъяренный бык готов спрятаться от досаждающих ему слепней и оводов. Мы будем отгонять спартанского быка маленькими, но злыми укусами. А большой, непоправимый урон нанесет ему наш флот, равного которому нет. Не случайно Перикл любит повторять: «Кто владычествует на море, тот владычествует и над его берегами». Десанты афинян опустошат земли и мегарян, и беотийцев, и локров, и хитрых коринфян. Все выйдет так, как задумал великий Перикл!

— Из каких мест ты прибыл сюда, доблестный защитник Луковицеголового? — вопросил торговец скотом молодого, атлетически сложенного юношу, только что воздавшего хвалу мудрому Ксантиппову сыну.

— Я афинянин с деда-прадеда.

— Тогда мы говорим с тобой на разных языках. Твой дом цел, твое имущество нетронуто. А мое подворье, сердцем чувствую, уже дымится головешками.

Сострат легонько стегнул коня: речи возбужденных сограждан не переслушаешь. У каждого, похоже, своя правда. И еще Сострат, бывалый воин, знал: много кто дома львы, а в битве — лисицы. Не каждый из тех, кто сейчас рвется в бой, костеря на чем свет стоит Перикла, окажется молодцом на поле брани. Надо торопиться домой. Ему вдруг остро захотелось увидеть свое новое красивое просторное жилище затем словно бы, чтоб убедиться — его никто не сжег, не разрушил, не сравнял с землей.

Клитагора, подобно Пенелопе, ждущей неведомо куда запропастившегося мужа, сидела за прялкой, и шерстяное покрывало, снабженное замысловатым узором, получалось у нее изумительно нарядным. За последний год она чуть поправилась, но ранняя женская осень нисколько не испортила ее фигуры — талия на месте, груди, подвязанные страфионом, по-прежнему высоки. Жене за сорок, но Сострату она кажется еще более соблазнительной.