Марк Рабинович - Хамсин, или Одиссея Изи Резника

Я успел умыться под тонкой струйкой холодной воды из крана, почистить зубы мятным зубным порошком, который нам выдавали в комендатуре и натянуть брюки и китель, когда задребезжал дверной колокольчик. Проклиная всех утренних визитеров, я прошлепал к двери. По случаю мягкой зимы топили кое-как и идти босиком по паркету было холодновато. За дверью обнаружился офицер в накинутой на плечи шинели, с огромным фибровым чемоданом у ног и потрепанным вещмешком за спиной. При виде моих погон его напряженное лицо расплылось в широкой улыбке:

– Вот зна-атся как! Наши в городе!

Глядя на это трудно было удержаться от ответной улыбки.

– Слышь, бог войны – продолжил мой утренний гость, глядя на мои еще артиллерийские, погоны – Это ведь Волебенгассе 9, верно? Шестнадцатая квартира? Вот глянь, тут у меня ордер.

Сразу стал понятен утренний визит. Комендатура у нас работает круглосуточно и ордер могли выдать в любое время дня и ночи. Действительно, у старухи Браницки пустовала комната покойного Антона и мы с ней давно гадали, кого же к нам подселят. Поэтому на бумажку я смотреть не стал и пригласил гостя в дом. В прихожей он сбросил шинель и оказался инженер-капитаном. Хорошо, что не из "СМЕРШ", подумал я. С особистов, впрочем, станется носить погоны технарей, вот только селиться они предпочитают среди своих.

– Яков Семёнович Матвеев – представился капитан – Но можно просто – Яша. Связист я. Вот, перевели к вам из Восточной Пруссии, из Кенигсберга, то есть, тьфу, из Калининграда.

Тут он вопросительно посмотрел на меня и я спохватился:

– Резник, Исаак Александрович, но можно просто – Изя. Переводчик при комендатуре.

– О, так ты тоже яврей! – обрадовался капитан.

Во времена моего детства на вопрос о национальности у нас принято было отвечать боевой стойкой и агрессивно-вызывающим: "А что?" Но опасные ленинградские подворотни остались за несколько тысяч километров от Вены, да к тому же меня смутило капитанское "тоже". На еврея он был похож не более, чем я на китайца, к тому же его широкое лицо и "яврей" вместо "еврей" выдавали среднерусское происхождение. Фамилия тоже ассоциировалась скорее с сохой и дышлом, чем с мацой и талескотном, чем бы этот загадочный талескотн не был для такого ассимилированного еврея как я.

Но служба не готова была ждать и на выяснение подробностей у меня уже не оставалось времени. Я быстренько показал связисту кухню, объяснил что и где и отсыпал кофе из своих запасов. Стрелки на трофейных швейцарских часах с тремя циферблатами показывали начало восьмого и мне следовало торопиться. Натянув сапоги на дорогие шелковые портянки вместо носков – фронтовая привычка – я помчался к трамвайной остановке. Наша Волебенгассе упирается в широкую Принц-Юджин штрассе, по которой и проходит трамвайная колея. В последний вагон дребезжащего состава, напоминающий наши ленинградские довоенные вагоны, я вскочил на ходу и остался на площадке, простреливаемой неодобрительными взглядами малочисленных по случаю воскресенья пассажиров. Кондуктор покосился на меня, но билет предлагать не стал – по неписанной традиции офицеры союзников пользовались трамваями бесплатно. Двухвагонный состав выехал на южную часть Шварценбергплатц, которую местные прозвали Сталинплатц из-за памятника советским солдатам с танком на постаменте перед ним.

Венцам, по правде говоря, нельзя отказать ни в чувстве юмора, ни в эстетизме. Однажды я разговорился с Карстеном, молодым инженером из муниципалитета, с которым мне пришлось пообщаться по административным делам. Как раз за день до этого я помог ему решить некую административную проблему с обычно несговорчивым и весьма вредным полковником из техчасти комендатуры. Когда моя хитрая мина, из смеси подхалимажа и невнятных угроз, сработала и Карстен получил то, что хотел и что ему, на мой взгляд и так причиталось, парень расчувствовался и пригласил меня на кружку пива в подвальчик на Никельсдорф. Нам это было запрещено, но Карстен уверял, что никто не узнает. Никто и не узнал и мы не ограничились одной кружкой благодаря тому что я был в штатском, а мой немецкий, если и вызывал подозрения посетителей, то лишь тем, что походил на "хохдойч 1 1 Верхненемецкий. ". Расслабившись после пива, Карстен разоткровенничался. Он рассказывал про травму ноги, избавившую его от фронта и оставившую в университете, но не избавившую от трудовой повинности и формы Вермахта, из-за чего он провел несколько необременительных месяцев в британском лагере для военнопленных. Потом, подмигивая и переходя на шепот, он невнятно бормотал про "этого лиса Реннера", который "переиграет и Сталина и союзников". Наконец, в порыве откровенности, но по-прежнему шепотом, он сказал: