Юрий Иванов: Танго с прошлым

Коляска, объезжая приличную лужу, заехала на жнивье. Кучер, сидящий на облучке в линялой поддевке синего цвета, сшитой из фабричного сукна, повернул голову назад и, массажируя затекшую шею правой рукой, вопросительно глянул на своих пассажиров – мужчину лет пятидесяти и его сына лет пяти-шести.

– Платон Никитич, – обратился кучер, – значится, почитай, доехали.

Кучер, видимо, что-то намеревался спросить, но как-то стушевался и замолчал – он отвернулся, подправил рукой свой замысловатый головной убор и, уже обеими руками взявшись за вожжи, застыл в своей привычной позе на облучке. Платон Никитич Сушков, богатый миллионер-промышленник, привыкший понимать людей по еле заметным интонациям в голосе, неуловимым жестам рук и мимике лица, догадался – о чем именно хотел справиться его давнишний знакомый кучер из Царевококшайска.

– Аким Никоныч, – сказал он, чуть притронувшись кончиком пальца до правого плеча кучера, – ты не беспокойся: останешься ночевать у меня, а завтра с утра поедешь обратно. Дом мой пустой совершенно и там меня не было уже три года. Если ты согласен остаться, то я тебе доплачу, сколько ты скажешь – поможешь нам печку растопить, чуть прибраться, может, а? Как ты думаешь? Видишь, времена какие настали неспокойные – по ночам все же опасно нынче ездить.

Из молельной языческой рощи послышался стук топора.

– Да, Платон Никитич, вы правы – смотрите, народ вовсе страх потерял. Ладно, господские леса рубят, а тут у вас уже и за молельные рощи марийцев взялись. Как бы беды не вышло… Спаси вас и вашего сына Христос, Платон Никитич, за ваше предложение – грех не воспользоваться таким гостеприимством. Луна хоть и восходит, да только тучи все густеют. Того гляди дождь пойдет. Овса бы найти моим лошадкам…

– Найдем, Аким Никоныч, – тихо сказал Платон Никитич, всматриваясь в противоположный край деревни, где виднелась единственная крытая железом и покрашенная суриком крыша его старого кирпичного дома, который он построил четверть века назад на первые свои деньги, добытые во время извоза соли из Казани в Яранск.

Да, отсюда начинался его жизненный путь… Когда ему было восемнадцать лет, умер, израсходовав все свои жизненные силы, от воспаления легких его отец, Никита Мефодьевич. Платон стал единственным кормильцем в своей бедной избе на окраине деревни для матери и для младшего на десять лет брата Кольки. Чтобы сократить недоимки, после смерти отца пришлось продать старую лошадку, что сразу же поставило семью в почти безвыходное беспросветное состояние. Спасало то, что с десяти лет Платон подрабатывал на мельнице у Малинина, состоятельного крестьянина из соседнего села Шумкино. За работу на мельнице хозяин расплачивался мукой, и это помогало выживать в неурожайные годы конца восьмидесятых, начала девяностых годов XIX века, которые донимали Вятскую губернию. Петр Кириллович Малинин кроме мельницы имел небольшую лавку, а также был владельцем довольно большого участка хорошей земли и считался одним из самых рачительных хозяйственников в округе. Он был вдовцом, воспитывая единственную дочь Катю, которая была младше Платона на два года. После смерти жены при родах, Петр Кириллович задумывался несколько раз жениться повторно, но каждый раз, принимая во внимание слабое здоровье своей безмерно любимой дочери, отказывался от этой затеи, а после и вовсе решил уж жить так, как есть. Когда отец привез десятилетнего Платона на пробный срок к Малинину глубокой осенью, ему страшно не понравилась водяная мельница – даже в мальчишеской голове промелькнули мысли, что лучше утопиться в этой мутной черной запруде, чем тут дни и ночи напролет возиться в полумраке. Но все решило появление из-за широкой спины Петра Кирилловича чудесного небесного, почти полупрозрачного на вид, создания – это была Катя. Ему вдруг стало так хорошо, что даже тускло светящая через прокопченное стекло керосиновая лампа показалась ярким майским солнцем. Если в первый день, собираясь к Малинину, отцу пришлось несколько раз браться за вожжи, чтобы показать свою непреклонную волю своему старшему сыну, то на следующее утро ему уже приходилось сдерживать его. Так он проработал пять лет – с осени до начала весенних полевых работ – у Петра Кирилловича. За все это время он с Катей ни разу даже не обмолвился словом, хотя она почти постоянно находилась рядом: девочке нравился красивый немногословный мальчик, а он в свою очередь показывал изо всех сил свое трудолюбие и сноровку. Хозяин, видя странный симбиоз молодых сердец, вначале начал было беспокоиться, но отметив то, что Платон ведет до невозможности сдержанно и бережно по отношению к его дочери, незаметно для себя и сам полюбил своего маленького помощника. Это молчаливое наблюдение болезненной девочки изменило Платона очень сильно в скором времени. Он постоянно, как бы невзначай, старался удивить Катю своим умением быстро все схватывать на лету и уже своими руками делать лучше то, что только что видел. Например, к дочери Малинина иногда приходила за плату учительница давать уроки по рисованию. Несколько раз, мимолетом подсмотрев фрагменты этих уроков, Платон стал делать красивые рисунки наточенным куском дерева на напудренных мукой стенах и разных поверхностях мельницы, чем приводил в восторг Катю. Или увидев, как столяры делают большие лари для муки и зерна, за несколько ночей смастерил из обрезков, с помощью оставленных мастерами инструментов, небольшой сундучок-шкатулку без единого гвоздя, чем привел в полное изумление уже самого Петра Кирилловича. Впервые заговорила Катя через пять лет, когда она подарила ему, с позволения отца, небольшой вышитый льняной платок к Рождеству. В ответ на такую любезность со стороны девочки, Платон через неделю, к Крещению, преподнес ей целую композицию, вырезанную из цельного куска липы, в виде медведицы и двух медвежат. Когда Катя увидела такое чудо, она не сдержалась и поцеловала помощника своего отца в щеку. С тех пор для Платона Катя стала самым любимым человеком на свете.