Array Сборник - Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев

Услышав эту печальную повесть, члены Войсковой канцелярии оказались в затруднительном положении: перед ними стоял не заурядный беглец, вследствие тяжелых условий войсковой службы искавший счастья, свободы и приволья в горах у черкесов; нельзя было причислить Вакулинского и к разряду тех невольных «пленников», которых приходилось судьям так часто подвергать наказанию за несоблюдение ими правил пограничной сторожевой службы и которые, благодаря этому, попадали в плен к «закубанским народам». И личность подсудимого, и обстоятельства, предшествовавшие побегу, и, наконец, мотивы последнего были настолько своеобразны и необычны, что судьи не решились применить к Вакулинскому чисто формальные приемы судопроизводства, как это практиковалось ими в подобных случаях. С другой стороны, и оправдание подсудимого по таким мотивам, как «меланхолическое» настроение, повлекшее за собой «шум в голове», не было предусмотрено законоположениями и правилами пограничной сторожевой службы, ясно и определенно говорившими о «тяжести» наказания за «самовольный побег» через реку Кубань «без ведома начальства» и «без особо нужных к тому причин». Желая выйти из такого затруднительного положения, члены Войсковой канцелярии постановили обратиться через войскового атамана полковника Матвеева к херсонскому военному губернатору графу Ланжерону, главному начальнику Черноморского войска, за необходимыми указаниями. Последний в своем ответе от 12 июля того года на имя войскового атамана писал следующее: «Прочитав рапорт ваш за № 3427 с объяснением выкупленного от черкесов, показывающегося Полтавской губернии, местечка Решетиловка, умершего протоиерея Вакулинского сына, Ивана Вакулинского, я не нахожу надобности предавать его суждению, по уважению, что он побег учинил от меланхолического припадка, но предлагаю вам только содержать его арестом и, справками открыв настоящее его жительство и звание, представить все то моему рассмотрению и ожидать разрешения» (№ 503).

Каковы были результаты этого отношения графа Ланжерона – из дела, к сожалению, неизвестно.

Об авторе известно, что он родился в 1817 году, был земледельцем. Рассказ Максима Кофанова (1817–190?) о пребывании в плену записан его сыном Харлампием Кофановым и опубликован в трудах Ставропольской ученой комиссии (1914).

Уроженец я селения Бешпагирского, Ставропольской губернии и уезда. Селение Бешпагирское расположено при родниках, дающих исток речке Бешпагирке, в расстоянии от города Ставрополя тридцати трех верст. Село Бешпагирское основано в 1798 году (оно, как говорили старики, раньше называлось селением Покровским). Жители этого села в 1833 году были обращены в казачье сословие, а по Высочайшему повелению, воспоследовавшему в 30-й день декабря 1869 года, перечислено обратно в гражданское ведомство в числе 12 станиц Кубанского и одной Терского казачьих войск.

Дед мой, Иван Ермилович Кофанов, уроженец Курской губернии, Старооскольского уезда, селения Котова, с девятилетним сыном Филиппом (моим родителем), переселился на Кавказ в 1799 году для поселения в Бешпагире, но по случаю осеннего времени на зимовку остановился в селении Надеждинском, на расстоянии от селения Бешпагирского двадцати одной версты. Занятие деда моего – земледелие.

То время, к которому относится настоящий мой рассказ (1830–1831), и даже много лет раньше и позже этих годов, принадлежало к такому времени, в которое жители на полевые работы выезжали не иначе как при оружии и в которое обитатели западных Кавказских, по-тогдашнему непроходимых, гор, часть которых покрыта вечным снегом, вели ожесточенную борьбу с русским населением, расположенным на правом берегу реки Кубани и, разбойнически нападая на станицы, очень часто врывались и в пределы юной Ставропольской губернии, с целью грабежа и кражи детей и взрослых православных и увоза затем в плен для торговли ими. Такому разбойническому нападению подвергся и Бешпагир, в котором я рожден 14 января 1817 года.

Имея от роду 13 лет с небольшим, я в среду 24 сентября 1830 года в одной версте от дворов выпасал родительский и соседа своего, Никулина, крупный скот, а товарищи мои по пастьбе и соседи по жительству, Гавриил Сафронович Шевелев и Степан Михайлович Рыженков, – овец, и, когда солнце уже близилось к закату и все мы стали подгонять к дворам каждый свой скот, из-за горы появилась большая шайка конных и вооруженных черкесов – закубанских татар, и большая часть этой толпы со зверским визгом и гиканьем бросилась ко мне и грозно требовала указать, где конный табун.