Андрей Балдин - Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице

Свой «московский» 1825 год Пушкин прожил определенно поэтапно – как только я это понял, все прочие вопросы были отставлены в сторону. Даже не так: он прожил год празднично: в последовательности традиционных календарных праздников. В той именно последовательности, какую мы только что разобрали: Рождество, Сретение, Пасха, Троица и так далее.

На Рождество, с приездом Пущина, он словно ожил, на Сретение двинул (по линии) свое перо; на Пасху, расстелив чистый белый лист (скатерть света), начал «Годунова». Удивительные душевные приключения случились на Троицу, когда состоялось его знаменитое хождение в народ (ярмарка, красная рубаха, ел апельсины, с нищими пел Лазаря). Так он вышел на воздух, в пространство. Лето для него оказалось максимально просторным и возвышенным; это было лето авторского преображения Пушкина, приуроченного к просто Преображению, главному празднику августа.

Осенью, на Покров, заочное – через пространство времени – наблюдение Москвы закончилось. «Годунов» был к первому снегу завершен – накрыт заключительной белой страницей.

Как точно этот пушкинский сюжет вписывается в наш «пространственный» сценарий года! Важно то еще, что, прожив этот год и оглянувшись, Пушкин сам увидел его как единую (идеальную) фигуру во времени. Это была «оптическая» сфера, заглянув в которую, он увидел Москву. Под замком, во тьме псковской ссылки он увидел свет. Так он «вернулся» в Москву – через праздники. Он сделал вдох и выдох московского времени, научился видеть, дышать и творить в этом большем времени.

В конце 1825 года Пушкин прямо признал себя пророком; как если бы у него на ладони был шар (московский год), инструмент для рассмотрения других времен.

Этим шаром, этой удивительной «оптической» сферой времени была для него Москва. Глядя в нее, празднуя с ней, Пушкин путешествовал во времени, оглядывался в историю, смотрел вперед – и пророчествовал. Стихотворение «Пророк» было им написано в следующем, 1826 году: на пике московского года, в июле. Это было обобщение, сжатие до точки всего предыдущего, преобразившего поэта года.

После этого, я считаю, есть все основания записать Пушкина праздничным московским человеком. В таком прочтении Пушкин и есть человек Москва.

Мы еще рассмотрим его 1825-й михайловско-московский год по позициям нескольких его ключевых праздников.

Это наблюдение убедило меня окончательно, что «дыхание» Москвы во времени актуально и действенно для сочиняющего московита. Он сочиняет Москву – встречным образом, и она его сочиняет, преображает в пределах своей живой подвижной сферы. Московский календарь есть творящее помещение, его наблюдение в авторском смысле весьма продуктивно.

С этого момента разбор праздников приобрел новое качество: по календарю я принялся следить за самосочинением Москвы.

Есть еще одна кандидатура на роль характерного московского сочинителя (соавтора Москвы). Возможно, при всем своем вселенском масштабе она может показаться для праздничной Москвы несколько сторонней. Это Лев Толстой. Тут может возникнуть вопросов куда больше, чем с идеальным московитом Пушкиным. Тем более «Толстой и праздничная Москва» – это сопряжение и вовсе неожиданное.

Однако некоторые мои изыскания, произведенные в данном вопросе, предварительные, «праздные» исследования показали, что есть существенная связь между Москвой и Львом Толстым (ее примеры мы также рассмотрим в этой книге, по ходу календаря). Что еще важнее, в своем творчестве, не обнаруживая этого явно, Лев Николаевич часто использует праздники как смысловой фон повествования. Иногда «фигуры» праздников прямо участвуют в его сюжетах.)

Роман Толстого «Война и мир» при внимательном рассмотрении оказывается достаточно точно разложен по праздникам. Это настоящий роман-календарь, в котором все сколько-нибудь серьезные события происходят на праздники, названные и неназванные. Мало этого: характер всякого подобного эпизода весьма точно соответствует характеру праздника, вплоть до деталей.

Толстой обладал удивительным чувством времени – и чувством Москвы, которую всегда предпочитал Петербургу, полагал ее истинной столицей, туго затянутым узлом русской истории и фокусом здешнего пространства.

Пусть Толстой будет на время исследования еще один человек Москва.

Замечательны оба кандидата.

Ситуация с Толстым в чем-то противоположна пушкинской: тот прожил год согласно праздничному календарю, написал выдающееся сочинение о Москве – и преобразился сам, и уверовал. Толстой тоже написал выдающееся сочинение о Москве, роман «Войну и мир» как роман-календарь, – и так написал, так точно его темперировал, уложил во времени, что в него уверовали мы все, его читатели.