Геннадий Антонов - Боярин Волк. Живи, брате!

– Строгая, – с улыбкой, но чуть слышно проворчал Свенельд. – Вот и моя Маргрит строгая была… Зарезала себя сама, когда на их род напали нурманы, мужчин побили, а женщин хотели пленить. Мы тогда были далеко, но оставшаяся случайно в живых дочь кормщика Ульрика дождалась нас и рассказала всё. Два года мы искали этих нурманов, всё побережье обшарили, но всё же нашли. Правда, и от нас осталось всего двенадцать человек, но мечи мы местью напоили.

– Доставайте ложки, вот ваш обед, – неслышно подошла Русава. – Есть у тебя ложка, варяг?

– Есть, как не быть? Ложка и меч всегда у воя наравне, – усмехнулся Свенельд, – ни без ложки, ни без меча вою не обойтись. Подай-ка мой мешок, вон он, поверх оружия лежит.

Он достал из мешка ложку, и они молча принялись за обед. То ли усталость взяла своё, то ли разморило от обеда, а может, и то, и другое вместе, да отходняк от схватки внёс своё, только после обеда оба, не сговариваясь, придремнули, оставив разговоры на потом. Проснулись тоже вместе, как толкнул кто, открыли глаза и осмотрелись. Мерно покачивались и тихо поскрипывали телеги, возница подрёмывал, иногда поднимая голову, чтобы почти тут же уронить её снова. Русава сидела, поджав ноги, в задке телеги и периодически обмахивала их веточкой, чтобы комары да мухи не досаждали. Увидав, что боярин открыл глаза, наклонилась и заглянула в лицо Свенельда.

– Ну как ты? – спросила она непонятно у кого, но Сергий понял, что у Свенельда – за него уже можно было так не беспокоиться.

И действительно Русава положила руку Свенельду на лоб.

– Ну, слава богам, жара нет, стало быть, дело пойдёт на поправку быстрее, – улыбнулась она.

– Да я надолго и не задержусь, – хрипло сказал Свенельд. – Оклемаюсь маленько и уйду, незачем на вас княжий гнев навлекать. Моя вина – мне и отвечать, хоть особой вины за собой я не чую. Суд божий, он обоим равные возможности даёт, кто в душе прав, тот и жив останется и праведность свою подтвердит. И честный божий суд всегда на стороне правого, опытный он боец или новик, не важно. Я за свою жизнь всякого повидал, и юнцы безусые старых воев побивали, и нанимали некоторые за себя признанных бойцов… Конец всегда один – неправедный проигрывает. Это только у вашего бога надо и другую щёку подставлять, а наш, Перун, он бог воинов, и его чтут в душе даже те, кто Христа вынужден был принять. Только умные о том помалкивают, а дураков уже и не осталось. Не смущайся, боярин, я проповедовать этого не собираюсь, к умным себя отношу, но знать тебе это надлежит, раз уж ты воинской стезе не чужд. А говорю так, потому что с умным человеком о том беседовал, и не просто умным, а священником. Да ты, наверно, видел его на торгу, он челобитные, прошения да всякие прочие писульки пишет и тем обители серебро зарабатывает. Это, как и с женским миром – Христа они приняли и матерь божью чтут, потому что понимают: она сама мать и сына потеряла. Но и язычество в них до конца не вытравить никогда, оно душу всего живого чтить и понимать помогает. А женщина, она чувствами живёт, иногда даже в ущерб себе, и бороться с этим бесполезно, загонят так далеко в глубь, что и не догадаешься никогда. Они к матери-природе ближе нас, мужей. Мы разумом руководствуемся, а они душой, потому они добрее нас, душевнее, и любой в трудный час поступает, как муж, а вспоминает о матери, потому как это самое дорогое, что у человека есть.

– Погоди, погоди… Почему Перун, а не Один?

– Ну хотя бы потому, что я не свей, а ободрит. Есть такое славянское племя. Не слыхал?

– А имя?

– А имя волхвы дали, там у всех имена на свейские похожи. Так принято.

Сергий покивал, задумавшись, но решил не отвлекаться пока.

– А как же тогда сироты? – спросил Сергий заинтересованно.

– А что сироты? – удивился Свенельд. – Так же, как и все остальные. Коли никто в их жизни матушку не заместит, то любят выдуманную, коли настоящей не помнят, и всегда она самая хорошая, и никто никогда не признается, что выдуманная, потому как сами в это уверовают. Отцами в лучшем случае гордятся, уважают и признают за образец, а матерей просто любят. Любят, конечно, и отцов, но иначе. Только у тебя, боярин, всё это ещё впереди – и любовь, и её понимание.

– А из-за чего ты с тем угром повздорил? Если не хочешь или не можешь, не говори, это твоё дело.

– Ну почему же не могу? Мне скрывать нечего, – усмехнулся Свенельд. – Я просто в подробности вдаваться не буду. Из-за женщины. Нет-нет, – загородился он рукой, – я её даже не знаю, видел несколько раз на торгу и только. Да слышал однажды, как кто-то из наших назвал её вдовой. А когда он по-угорски отозвался о ней грязно, я ему по-угорски и ответил, кто, по-моему, он. Его вои было кинулись на меня, да наши не дали им сделать больше трёх шагов, мечи достали. Ну а когда нас к князю привели, на княжий суд, стало быть, я его слова при князе повторять не стал, чтобы не позорить, а на поединок его вызвал. Отказаться ему было невозможно, да и гонор ещё не остыл, а может, испугался, что я в случае отказа всё до конца расскажу. Весь торг в свидетелях, да и по-угорски многие понимают, не дадут соврать. Вот ретивое и взыграло. А князю получился ущерб – посла, присланного к нему, убили на поединке. У него тоже взыграло, но казнить-то меня не за что, я ж по-честному всё, при нём же, вот и он тоже сгоряча и разорвал договор. Потом-то он остыл, конечно, да только я уже не захотел, так и разошлись. Ну а угры, видать, не простили, выждали немного и кинулись вслед. Если бы не вы, наверно, у них получилось бы. Но опять им не повезло, опять свидетели есть, что они сами напали. Правда, тех троих я сам срубил, а когда хотел в лес нырнуть, они меня из лука и стреножили. Видно, очень им хотелось меня именно зарубить, а может, и отрубить чего в доказательство, что обидчик наказан. Кто знает?.. А может быть, просто не ожидали, что им помешают? Теперь уж не узнаем, последний-то сбежал. Но могли ведь и дотянуть, пока я кровью не изойду, да вы вмешались, и, надо сказать, вовремя, мечи мои уже раза в три потяжелели. Как только смогу, в ноги тебе за это поклонюсь.