Дмитрий Денисовский - Янтарный ветер

Говорил это Карлис очень эмоционально, видно было, что это давно накипело в его душе, судя по непроизвольным слезинкам, блеснувшим в уголках его зелёных глаз. Дальше накал его речи несколько снизился, и он продолжил уже более спокойным тоном:

– Но немцы, по правде, оказались не лучше. В начале войны я этого не понимал. Это и немудрено, что мог понимать неопытный 18-летний латышский пацан в то время? Казалось, пришли немцы – освободители! Выгнали ненавистных большевиков. Все наши доморощенные фюреры уверяли нас в то время, что немцы – это наши союзники, а не захватчики. Вермахт, якобы, поможет нам восстановить независимую и свободную Латвию. Что для этого также надо очистить родину от скрывающихся большевиков и евреев – их пособников. Да, был голод, разруха, была подчас неоправданная жестокость против тех, кто мыслил иначе, но как нам говорилось, всё это временно, всё пройдёт, всё восстановится. Надо только сейчас помочь нашим союзникам-немцам окончательно добить красную гидру в её же логове, чтобы она уже никогда не посягала на нашу Родину. Знали мы об успехах германской армии, считали её непобедимой и чувствовали себя неопытными, младшими братьями доблестных немцев. Поэтому тогда тысячами записывались в добровольцы. Надеялись мы на скорую победу и на радостное, свободное послевоенное время восстановления независимой Латвии. Как мы ошибались! Начал понимать я это сначала на восточном фронте, видя отношение к нам самих немцев. Несмотря на то, что мы вместе с ними проливали кровь в боях с большевиками и подчас лежали на соседних койках в госпиталях после ранения, они считали нас людьми второго сорта. Нет, не совсем Untermensch (нем. недочеловеки), но, конечно, далеко не младшими братьями, а, скорее, не совсем расово-полноценными и только временными союзниками, не способными быть высшими командирами не то, что в немецких, а даже в наших национальных соединениях. А вернувшись после ранения с восточного фронта в Латвию в 44-ом, я убедился ещё больше в нашем общем заблуждении – массовая принудительная мобилизация, тюрьмы, полные латышами, попавшими туда за любую провинность, всеобщий страх перед вездесущими агентами СД и Гестапо, конфискация продовольствия у крестьян в пользу доблестно воюющей армии, концлагерь в Саласпилсе близ Риги, который в том числе охраняли и мои бывшие однополчане из 19-ой гренадёрской латышской дивизии. Они-то мне за рюмкой шнапса шёпотом рассказывали о том, что там происходит. Не о такой свободной Латвии мы мечтали в 41-ом! Одним словом, как мы говорили тогда, попала наша многострадальная Латвия в обильно смазанные мёдом, но очень острые и удушающие когти германского орла.

Но ты наверняка понимаешь, если сам выбрал свою сторону и военную судьбу, будь добр следовать ей. Я пришёл добровольцем в 42-ом и поэтому, будучи верен данной мною присяге, гнал от себя чёрные мысли, не желал узнать обратную сторону медали и не видел иного выхода, как воевать до конца за ту сторону, которую выбрал сам. Я не был фанатиком национал-социализма и фюрера, но после восточного фронта я, став офицером специальных подразделений СС, просто учился выполнять свою сложную и интересную работу. Эта учёба и сама работа мне нравились, у меня получалось, меня награждали и хвалили. Это затягивало, и другой дороги для себя, кроме как стать настоящим разведчиком-диверсантом, я не видел. Учители были достойными мастерами своего дела, на которых я и такие, как я, очень хотели стать похожими. В разведшколе войск СС, кстати, учителя уже не делили нас по чистоте крови на немцев и латышей. Мы все бывшие фронтовики – как офицеры, так и рядовые, были одной общей национальности и членами элитного единого сообщества разведчиков-диверсантов войск СС, которые набирались опыта и знаний от своих старших братьев – инструкторов. С опытом росла убеждённость в правильности выбранной нами стороны и решимость воевать с противником до последней возможности, до последнего вздоха.

Ближе к концу 44-го, когда уже начиналось нередкое массовое дезертирство, я осуждал их – этих молодых латышских ребят, которые просто хотели жить. Господь уберёг стрелять в своих, но рука бы тогда не дрогнула, получи я приказ уничтожить дезертиров. Я был солдатом, верным присяге и исполняющим все приказы командиров. Но это было такое время – время войны!

Сейчас же нет ни войны, ни тех командиров, которые давали мне эти приказы, нет моей страны, нет даже той страны и того фюрера, которому я присягу давал. И получается, что я сам по себе. Сам должен решать свою дальнейшую судьбу без оглядки на кого-либо. Я сам теперь волен решать рисковать ли мне, надеясь на дальнейшую свободу или тихо сложить руки и быть опять в вашей власти, когда вы будете решать, жить мне или нет. И выбрал я риск, но не бездумный, а подготовленный, с большой надеждой на благополучный исход. Вот поэтому, гражданин начальник, брось эти ненужные теперь уже разговоры про мою семью и про сдачу в плен. Разговоры эти пустые и на меня никак не влияющие. Давай договоримся, если хочешь хорошего отношения к себе с моей стороны, перестань агитировать сдаться. А вот поговорить о себе, о том, что на душе, это можно, это приветствуется… Заговорился я что-то, а вода в котелке уже закипела! – сказал Карлис и, повернувшись к печке, стал брать со стола и опускать в кипящую воду куски потрошёной курицы. Затем, опять взяв в руки нож, начал нарезать несколько лежащих на столе проросших картофелин, головку лука средних размеров и пару свежих морковин.