Понсон дю Террайль - Западня

Тем временем кортеж прибыл в общественный сад. На последнем отрезке пути солдатам пришлось с трудом пробиваться вперед – толпа, ставшая заметно плотнее, оказывала им пассивное сопротивление.

Наконец мрачный взвод, окружавший приговоренного к смерти, через решетчатые ворота вошел в сад. Поскольку там никого не было, солдаты пошли быстрее.

Весь гарнизон выстроился по трем сторонам квадрата. Кадевиля подвели к роковому столбу и зачитали приговор, после чего сопровождавший его капеллан дал гренадеру поцеловать крест и от всей души обнял его, едва сдерживая рыдания.

Все были чрезвычайно взволнованы.

– Надо думать, – сказала Эрмина, слушавшая рассказ с неослабевающим вниманием.

– В толпе, прильнувшей к решетчатой ограде сада, больше не слышалось ни возгласа, ни слова – в воздухе повисла гробовая тишина.

Тогда один из солдат подошел к Жану-Мари, чтобы завязать ему глаза.

– Нет, – твердым голосом ответил тот, – я солдат и не должен бледнеть перед ликом смерти; я сам отдам вам приказ открыть огонь.

С этими словами он встал у столба и скрестил на груди руки.

В этот момент на площадку перед общественным садом бешеным галопом вкатила карета. Из нее без конца раздавались крики – сначала неразборчивые, но потом все более явственные: – Остановитесь! Остановитесь!

Толпа, тут же догадавшись о счастливом финале, расступилась, чтобы пропустить фиакр вперед.

Одни из ворот сада были открыты. Несмотря на то, что их охраняли солдаты, у кучера хватило присутствия духа, чтобы погнать к ним экипаж.

Со всех сторон в воздух взлетели неистовые возгласы.

– Помилован! Остановитесь! Остановитесь! – кричали собравшиеся.

При виде кареты, из дверцы которой выглядывала убеленная сединами голова священника, генерал подал солдатам знак. Ружья, дула которых уже смотрели приговоренному в грудь, опустились.

В мгновение ока фиакр подкатил к столбу. Первой на землю спрыгнула Кадишон: – Помилован! Он помилован!

Затем опрометью бросилась к Жану-Мари, обняла его, чуть не задушив в объятиях, и рухнула без чувств.

– Господин кюре, вы действительно привезли акт о помиловании приговоренного?

– Да, генерал, вот он.

– Ну что же, тем лучше, господин аббат, – сказал старый солдат.

– Почему вы не отсрочили исполнение приговора после того, как получили нашу вчерашнюю депешу?

– Это ту, что пришла по телеграфу?

– Да.

– Но ведь в ней прямым текстом сообщалось, что король отказался даровать помилование.

– Нет, как раз наоборот, – возразил кюре Сулака.

– Да-да, в этом нет никаких сомнений, – поддержал его второй священнослужитель.

– Значит, это ошибка телеграфиста, ведь эта депеша со мной, – сказал генерал, доставая бумагу. – Взгляните сами.

«Прошение о помиловании Жана-Мари отклонено».

– Но ведь так ошибиться – это ужасно, – сказал старый кюре. – Мы писали, что прошение о помиловании одобрено. Зачем бы нам было слать депешу в случае трагической развязки?

– Как бы там ни было, все хорошо, что хорошо кончается. Приведите ко мне Жана-Мари.

Гренадера подвели к генералу.

– Мальчик мой, ты вот уже во второй раз вернулся буквально с того света. Но сегодня все закончилось, и закончилось благополучно. Король тебя не только простил, но и высказал в своем декрете о помиловании несколько теплых слов в адрес твоей супруги, которой мы и обязаны твоим чудесным избавлением. Теперь ты свободен. Единственное, тебе нужно будет явиться в военный трибунал, чтобы уладить все необходимые формальности.

– Надо ли говорить, – добавил Танкред посреди вызванного его рассказом волнения, – что весь Бордо сегодня вечером ликует от восторга, что жители города во весь голос кричат: «Да здравствует король!», что столица Жиронды, в которой воцарилось неподдельное веселье, никогда еще не видела на своих улицах столько счастливых людей.

Эрмина, Маринетта и несколько приглашенных на ужин соседок плакали от радости.

Семилан насмешливо смотрел на саиля. Но тот примирился с поражением и нашел в себе силы, чтобы, подобно остальным, выказать свой восторг.

Назавтра установилась дождливая, холодная погода. Сентак объявил, что уезжает в Бордо и вернется, по-видимому, только через двое суток.

День выдался невеселый.

Семилан и Маринетта воспользовались им, чтобы наговорить друг другу множество совершеннейших мелочей, так услаждающих слух влюбленных. В этот день они впервые были по-настоящему счастливы.