Влад Ростовцев - Хазарянка

«Ей же ребенка хотелось, ведь не один год состояла в брачном сожительстве, а нет никого! Тут вдруг надолго отъехал муж, явно бесплодный и зело старше годами. Вот и рискнула она…А остановила выбор на тебе, лишь оттого, что не местный ты, и невелик риск огласки. Еще и скоропалительный – поманили, и рад! Вслед ловко подгадала сроки, примерно ведая о времени возвращения мужа. И не было у вас великой любви – одна пылкость!».

Видел ли ты дщерь свою? – а Ясна и точно от тебя. Не зрел даже и одним оком! А доселе у тя оба! – ведь еще не вышибли их за безрассудную лихость. Сокрушаешься ли ноне, что в разлуке вы? Ничуть!

Просыпается ли она – с криком, и вся в слезинках: «Тятя, тятя, где же ты?! Почто я разлучна с тобой?!». Да Ясна и не подозревает, кто ее истинный отец! Ибо полагает таковым того обманутого ее матерью мужа, что помер пять лет тому от избыточного ожирения. Лишь о нем и горюет, понеже ласковым был и заботливым.

А печалится ли твоя, будто бы, Чичак? Уверен ли ты, что, овдовев, она приступила к денному и нощному говению, соблюдая себя в память о тебе? Нечего ответить? Верно молчишь!

Не возвожу на нее хулы, бо жонкам – тем паче, вдовым, не в укор слабина. Однако обязан огласить: не говела! Причем, не один сезон кряду! Нашелся в Тмутаракани хват, коему даже ты не ровня. Тем паче, и днесь хороша она!

И не спрашивай, где пребывает ноне вместе со дщерью. Понапрасну мылился ты, дабы сболтнул я лишнее. Не дано тебе супротив мя! Не обломлялось ране, не обломилось днесь, не обломится и впредь!

Ни за что ни стану отвлекать тя от изготовления к назначенному подвигу! А он случится не ране, чем поседеешь весь, и утратишь по возрасту зубы, опричь двух с половинкой. Надейся, и дожидайся оного! Счастливец ты…

На том внутренний глас и пресекся, осквернив, сколь мог, лучшие чувства своего подопечного, избранного астралом для великого подвига, аще не угодит на тернистом своем пути на что-нибудь чреватое, успев лишь вскричать напоследок – пред роковым падением: «Черт побери!», либо сверзится, уподобляясь тому Тутанхамону.

Хотя и то верно: пережив сердечно-душевное потрясение вслед за уведомлением о Чичак и своей новоявленной дщери от Будимира-Евпатия, известного начальствующим внешнего сыска Секретной службы и под пятью иными прозваниями, Молчан не испытывал впредь подобного стресса. И определил: «Достигну их, и выручу! А вслед – возможно всякое. Однако не уступлю соблазну, аще подступит он! Лишь чуть прикоснусь к Чичак, обнимая при встрече. И поцелую – чисто по знакомству. Да накатит в тот миг стойкость духа и откатит стойкость плоти греховного свойства! Остаюсь в надежде, отгоняя сомнения… Дале возвернусь к Доброгневе. Семья – всего превыше!».

Касаемо же лучших чувств, оскверненных, Молчана наособицу покоробило, что незваный критикан ловчился разжечь в нем неприязнь к хазарянке за половую активность оной вдовицы. Ибо при всех щербинках в его сущности не водились за ним частнособственнические инстинкты, присущие завзятым ревнивцам. И на месте Отелло, поверив в неверность Дездемоны, ограничился бы оплеухой по касательной и ненормативной укоризной.

Не отказывая себе в утолении соблазнов (особливо в лета, предшествующие зрелым, ведь тот, кто не озоровал во младости, никогда и млад не был!), не впадал он в ханжество к иным из обоих полов. И не представляло то тайну для внутреннего гласа!

«Не гож сей попечитель! – вынес вердикт наш герой, нисколько не сомневаясь, что явно цепляет оным своего многолетнего оппонента, неустанно фиксировавшего каждое его действо, каждое слово и каждый чих, дабы, погодя, предъявить ему за них, укоряя и надсмехаясь. – Подстрекает на новые подвиги, а сам будто не ведает: никому не распалить то, чего и в помине нет! А и прав Будимир, упокоенный под прозванием Вяхорь: не было у мя великой любви к Чичак – одна пылкость… Ведь живая она! – не укорю. И даже не стану предполагать, что все прошедшие лета постились плотью в память обо мне Гульфия в Биляре, Бежана в Киеве, Анисья во Вшиже, Миловзора в Воробеине и Зарина в Болдыже.

Попрекну лишь Будиславу из града Обловь! Ведь единовременно предавалась она дневным утехам с Жеглом из местных. Втайне от мя, торгового гостя в надлежащем обличье, коего величала ночной порой – уж без добрых одежд и сапог, ясным соколом!

Будь тот Жегло могутным и величавым, аки я, не усмотрел бы обиды. А сей – заморыш, и ходил в рванье, лапотник с кривым носом! Переменила ясного сокола с перьями – одно к одному, на ощипанного кочета с перешибленным клювом! Вспоминать, и то противно….