Джон Биггинс: Двуглавый орел

Я официально вернулся служить на австро-венгерский подводный флот в канун рождества 1916 года. В ВВС я прослужил ровно пять месяцев, хотя казалось, что намного дольше. Я сдал летный комбинезон, снял авиаторские лычки с куртки и с тех пор никогда не летал, разве что пассажиром. События моей краткой, но беспокойной карьеры летчика Габсбургского дома вскоре остались позади, потом постепенно стерлись из памяти под грузом всех последующих лет и событий.

А как же Франц Нехледил, мой пилот? Суд и расстрел мятежников что-то перевернули в нем, как мне кажется. Он стал великим чешским патриотом и дорос до звания генерала в Чехословацких ВВС в 30-е годы. После 1939 года он остался в Праге и с самого начала принимал активное участие в чешском сопротивлении, совершив в 1941 году попытку убить рейхспротектора Гейдриха.

Гестапо задержало его в октябре того же года. Он слишком много знал об организации Сопротивления, и в гестапо это понимали. И все же он, кажется, держал рот на замке десять ужасных дней, выдержав самые страшные пытки, пока не умер от сердечной недостаточности. Не могу сказать точно, но я предполагал, что он мучился от воспоминаний о том, как он способствовал смерти двух своих соотечественников четверть века назад. Но он никого не выдал, а когда гестапо арестовало его приятелей-заговорщиков два дня спустя, то лишь потому, что кто-то донес на них за деньги.

Его имя высекли на монументе Мученикам нации в Праге в 1946 году — в следующем ряду после Вачкара и Айхлера, вот так. Как я понимаю, коммунисты снесли его два года спустя. Память, память. Можете считать меня ужасным старым занудой. В течение шестидесяти пяти лет я ни слова не проронил о том времени, когда был командиром подводной лодки, пока этой весной не всплыл альбом с фотографиями.

Мне хотелось бы сказать, что я никогда и никому не рассказывал о своей краткой летной карьере. Но это не совсем так: однажды, несколько лет назад, меня убедили рассказать о службе в австро-венгерских ВВС.

Это было в 1978 году, я думаю, в пансионе на Айддесли-роуд в Илинге, где я жил несколько лет после смерти Эдит, когда больше уже не мог заботиться о себе. В дождливый летний день я сидел в кресле в холле, пытаясь читать. Постепенно я понял, что меня раздражает громкий, гудящий голос с американским акцентом.

Голос доносился из угла, где сидел мистер Кемповски. Обернувшись, я увидел, что этого старого дурня, сидящего в кресле с укрытыми одеялом ногами, расспрашивает здоровенный, можно даже сказать тучный тип, слегка за тридцать, с пышными курчавыми волосами, в очках с тяжелой роговой оправой и с вислыми усами в стиле позднего Панчо Вильи.

Молодой человек держал перед Кемповски микрофон кассетника и пытался заставить его говорить в него, крича старику в ухо. Ясно, что большого успеха он не добился — к тому времени Кемповски почти впал в маразм, а его английский всегда оставлял желать лучшего, тогда как немецкий молодого человека был смехотворно плох.

Это меня озадачило — почему он говорит по-немецки в польском доме престарелых? Потом я вспомнил, что несколько недель назад настоятельница получила письмо от американского историка ВВС, "бизона авиации", как он назвал себя. Он спрашивал, можно ли получить интервью у знаменитого авиатора Первой мировой войны, аса Густава Кемповски. Думаю, "лётчик-ас" — это слегка чересчур: осенью 1918 года Кемповски совсем недолго летал в качестве младшего офицера "Джаста-2", старой рихтгофеновской эскадрильи, а потом перевелся в ВВС Польши.

Интервью не удалось — Кемповски к тому времени почти выжил из ума, он умер спустя несколько недель — да и в любом случае, он считал советско-польскую войну 1920 года гораздо более интересной и важной, чем предшествующую, в которой летал в войсках германского кайзера. Под конец беседы старик, ехидно хихикая, указал в мою сторону.

— Вон, Прохазка — он тоже лётчик в Первой Weltkrieg — летать в австрияцкой военная авиации против Италии — ты ему тоже говорить, да?

Старый мерзавец вспомнил — как иногда вспоминают те, кому отказывает память, то интервью, что я дал берлинской газете в 1916 году, после того как сбил итальянский дирижабль. Я поднялся, чтобы уйти, но путь к отступлению оказался отрезан — молодой американец тоже встал и теперь направлялся ко мне, загоняя в угол бизоньей тушей. Неподалеку притворно улыбалась мать-настоятельница. Следовало быть повежливее, иначе потом у меня возникнут проблемы.

Американец протянул мне большую дряблую лапу для рукопожатия — я как будто подержал в руке огромную жабу.