Пророчица святой горы

Что со мной сталось, я не знала.

Когда я снова пришла в себя, я уже была в трюме корабля. И там был скверный, спертый воздух, и там царствовал мрак, и там было мокро и много крыс.

Но я все-таки питала надежды, что состояние моих мучений скоро изменится. Что бы ни случилось, куда бы меня не завезли, корабль ведь имел все-таки известную цель, и раньше или позже путешествие должно было окончиться. Тогда наступит перемена, и вероятно лучшая, потому что хуже быть не могло.

Три или четыре недели я осталась в мраке и сырости трюма. Затем тюрьму мою открыли. Я могла целый день провести на палубе. Мне назначили известное место, которое я не должна была оставить. Также мне строго было воспрещено приблизиться к кому-нибудь на палубе или промолвить слово с каким-нибудь из матросов.

Но все-таки это было для меня неоценимым удовольствием — дышать свежим, морским воздухом после месячных мучений моих в спертых темницах, без света и воздуха.

Куда везли меня, я не знала.

Я должна признаться, что на корабле мне было довольно хорошо. Конечно, меня строго охраняли, ночью запирали в трюме, и я не должна была ни с кем говорить, но в остальном я не имела недостатка. Дали мне даже хорошую, хотя и пеструю одежду.

Мне сказали, что это одежда испанской крестьянской девушки; это хотя и не подходило для пожилой дамы из гамбургского дворянского дома, но все-таки это было лучше, чем тряпье Нейверка.

Через несколько недель мы увидели землю. Это был берег этой части света. Судно стало на якоре; казалось, вступали в переговоры с туземцами, приблизившимися в сотнях лодок к кораблю.

Что, однако, произошло дальше, я не могла видеть, потому после того, как темнокожие меня осмотрели, я была заперта опять в трюм.

Там я со страхом ожидала долгое время, на корабле же все время царствовала мертвая тишина.

Внезапно все изменилось. Раздался шум борьбы, оружие затрещало, даже из пушек стреляли. Поднялся бешеный шум.

Все ближе и ближе к моей тюрьме доносился гром сражения. Треск и лом дверей становился слышнее. И теперь я в первый раз узнала, что я была не единственная пленница на корабле. Тут было еще много других, все молодые девушки, которые — с ужасом я это услышала, — как и я, продавались в рабство в Маррокеш.

Также и дверь в мою тюрьму была разбита, и в нее ворвались темные фигуры, потащившие меня на верхнюю палубу. Корабль был ограблен.

Капитан и матросы, не павшие еще в бою, лежали все связанными.

Вообще не очень церемонились с нами; в особенности со мной темные сыны Африки обращались весьма скверно. Толкали и били меня со всех сторон. Я была для них слишком стара.

— Подлые негодяи! — загремел теперь Штертебекер так, что Самбо, не имевший понятия о всем рассказанном, страшно перепугался.

— Это были, как я после узнала, рифовые пираты. Они втаскивали нас в лодки и повезли на берег, а оттуда большим караваном далеко в глубь страны. Таким образом мы вошли в эту гористую местность.

На этом пути я неоднократно падала от бессилия, за что меня безжалостно бичевали. Я с трудом тащилась дальше.

Недалеко от этой святой горы я почувствовала, что силы меня оставляют. Вдруг стемнело в глазах, и я упала. Что тогда стало со мной, я не знаю. По-видимому, меня так крепко бичевали, что все тело было изорвано. Но когда я все-таки не пришла к себя, работорговцы меня признали мертвой и оставили там.

Когда через долгие недели я пришла в себя, я увидела себя в этой пещере, а около меня сидела престарелая женщина с длинными, совершенно белыми волосами, почтенная матрона, в которой я тотчас узнала уроженку Европы.

Она была рождена в Голландии, в молодости попала в марокканское рабство и бежала на эту гору, где была в безопасности; гора почиталась святой, а то обстоятельство, что она прошла пещеру и не сгорела, сделало ее в глазах туземцев святой.

Марокканцы верят, что эта пещера вся наполнена кипящей водой, и если кто-нибудь может в ней дышать и жить, то этот считается неземным существом.

Более семидесяти лет прожила голландка в этой пещере. Два года тому назад она умерла, и я заняла ее место.

И так я жила тут после нее, показывая те же чудеса, так же пророчествуя, к чему она меня научила. Она была счастлива, что в последние годы жизни имела подругу по несчастью, после того как прожила семьдесят лет в полном одиночестве в этом скалистом ущелье.

Штертебекер все время благоговейно прислушивался. Но теперь он не мог больше удержаться — с бурными всхлипываниями бросился он своей матери на шею. Слезы ручьями лились из его глаз. Он плакал. Он, этот сильный, непобедимый герой, пред которым дрожали все кругом, умел плакать, когда узнал, какие страдания переносила его возлюбленная мать.