Станислав Гольдфарб - Капитан и Ледокол

Он стал «обходить» палубу и почувствовал себя альпинистом – по обычной межпалубной лестнице приходилось самым настоящим образом карабкаться, выверяя каждый шаг, меньше всего замечая красоты ночных пейзажей, а больше глядеть под ноги и следить за тем, чтобы не вылететь за борт.

Капитан предусмотрительно оставил веревочную лестницу, когда эвакуировался экипаж, но упасть с такой высоты и остаться целым-невредимым – проблематично.

Он глубоко вздохнул, глотая морозный байкальский воздух – здесь особенный, густой, тягучий, перемешанный ветрами, которые сами же приносили отовсюду сосново-кедровые, горные, морские запахи.

…На Байкале было тихо-тихо. Это удивляло и настораживало. До сих пор он жил на Ледоколе почти всегда среди гула корабельных машин. Бой склянок, гудки, голоса команды… Эта «музыка» повторялась изо дня в день, он привык к ней и знал наизусть каждую ее нотку. Любая неверная или фальшивая означала, что в его плавучем хозяйстве случился какой-то сбой, и нужно срочно вносить исправления.

Он уже давно смотрел на море только с высоты капитанской рубки. Красоты не замечал, на это просто не было времени, а к концу дня и сил.

В рубке не слыхать байкальских звуков. Все запахи воды и воздуха перемешивались с корабельными. Капитанство забирало все время и не оставляло возможности подумать о чем-то другом, кроме как о беспокойном ледокольном хозяйстве. И ему даже в голову не приходила мысль специально поразглядывать Байкал, походить по берегу, посидеть у воды. Красоту и силу этой воды он уже давно оценил по достоинству… Сейчас, оказавшись один на один, он сразу стал ощущать Байкал иначе.

Тишина – абсолютная, невесомая. Скованный льдом Байкал, кажется, специально хотел расположить к себе Капитана, дескать, смотри, какой я ласковый и мирный. Каким я бываю грозным, ты видел не раз!

Схватившись за поручни и упершись ногами в борт, Капитан поймал себя на мысли, что в этой тишине все внутри самонастроилось, легло на свои «полочки души». И одновременно с этим он понял, что его повседневные тревоги были связаны исключительно с работой, и он вовсе не ожидал чего-то неизвестного, того, что еще может произойти. И вот оно случилось!

До чего же приятно вспоминать тот вечер у Глафиры, возвращаться и возвращаться в ту ночь, просто лежать уткнувшись в потолок и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Глафиру. Ему, не избалованному женским вниманием, даже одной этой ночи хватило, чтобы почувствовать: появилось что-то важное, хорошее, к чему есть надежда вернуться.

Стало совсем холодно, и он начал пробираться назад…

…В иллюминатор капитанской каюты заглядывал краешек луны и черного неба. Буржуйка жила своей жизнью, выдавливая из угольков тепло, чайник оставался горячим и тоже пытался быть нужным, напоминая о себе струйкой пара из носика. Все жило!

…Что-то бухнуло в борт, скрипнуло внутри, потом еще раз, еще. Опять время тишины и опять повторение гаммы, но чуть сильнее, так что ударила негромко рында.

Самым неприятным был скрежет металла. Капитану казалось, что он в эти мгновения чувствует боль Ледокола.

Капитан пытался уловить хоть какой-то ритм этой новой жизни. Но складывалось плохо. То, что произошло, не составляло понятную и предсказуемую очередность, когда одно вытекает из другого. А он привык к порядку, к простым истинам и потому изо всех сил пытался вернуться к ним. Капитан понимал, что для организации порядка потребуется время, а есть ли оно у него? Теоретически – да. Впереди дни и ночи зимовки, если, конечно, там, на материке, не решат, что его нужно срочно снять с этой вынужденной вахты.

Если заберут на материк быстро, значит, ничего хорошего не будет, навесят ярлык – и все, как говорится, приплыли. Теплилась надежда, что этого не случится – все-таки капитана на такое сложное судно так просто не найдешь.

Капитан представил себе кабинет руководителя пароходства, он лишь однажды был здесь, когда начальник Госпара специально вызвал Капитана к себе по случаю прибытия на ледокол важного московского чина.

Капитан представлял себе этот огромный, не очень уютный кабинет именно таким: с высоким потолком, старой мебелью, бархатной, слегка пошорканной обивкой, окантованной золотистой ленточкой, намертво пришпиленной большими шляпками специальных гвоздиков.

В кабинете было темно – хозяин Госпара не любил солнечный свет. Длинные, тяжелые шторы с бахромой свисали с трехметрового потолка и, кажется, уже привыкли, что солнце заглядывает сюда только в отсутствие хозяина. Стол! Это не просто столешница с письменными принадлежностями, по размерам она приближалась к какой-нибудь спасательной лодке. Казалось, вот еще мгновение, и она поплывет, подбирая попавших в бедствие пассажиров. Стол действительно был огромен, массивен и в то же время удивительно вписан в этот кабинет. Скорее всего, раньше он был под каким-нибудь важным чиновником, на нем лежало множество бумаг.