Александр Дюма - Сорок пять

Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул взмокшие от пота и свисавшие до колен волосы.

— Ну-ну, — сказал Таншон, — садитесь поудобнее и напишите все подробно!

— О, не бойтесь, — ответил Сальсед, потянувшись за пером, — не бойтесь, я все припомню тем, кто обо мне забыл.

С этими словами он последний раз окинул взглядом толпу.

Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал:

— Сударь, молю вас, возьмите меня на руки и приподнимите повыше: из-за голов я ничего не вижу.

— Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-Богу!

— Окажите мне последнюю услугу, сударь!

— Вы, право, злоупотребляете.

— Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть!

И так как Эрнотон медлил с ответом, он взмолился:

— Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас!

Теперь юноша уже не был капризным тираном, он молил так жалобно, что невозможно было устоять.

Эрнотон взял его за талию и приподнял не без удивления — таким легким оказалось это юное тело.

Теперь голова пажа вознеслась над головами всех прочих зрителей.

Как раз в это мгновение, еще раз окинув взглядом всю площадь, Сальсед взялся за перо.

Он увидел лицо юноши и застыл от изумления.

В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Ликование озарило лицо осужденного: оно было похоже на опьянение, охватившее злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь уронил ему на пересохший язык каплю воды.

Он увидел знак, которого с таким нетерпением ждал, знак, возвещавший, что его спасут.

В течение нескольких секунд Сальсед не сводил глаз с площади, затем схватил лист бумаги, который протягивал ему обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся с лихорадочной поспешностью писать.

— Пишет, пишет! — пронеслось в толпе.

— Пишет! — произнес король. — Клянусь Богом, я его помилую.

Внезапно Сальсед перестал писать и еще раз взглянул на юношу.

Тот повторил знак, и Сальсед снова стал писать.

Затем, спустя еще несколько мгновений, он опять поднял глаза. На этот раз паж не только сделал знак пальцами, но и кивнул головой.

— Вы кончили? — спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.

— Да, — машинально ответил Сальсед.

— Так подпишите.

Сальсед поставил свою подпись, не глядя на бумагу: глаза его были устремлены на юношу.

Таншон протянул руку к бумаге.

— Королю, только королю! — произнес Сальсед.

И он отдал бумагу лейтенанту королевских лучников, но немного помедлив, словно побежденный воин, сдающий врагу свое последнее оружие.

— Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, — сказал лейтенант, — то вы спасены.

Насмешливая, но вместе с тем тревожная улыбка, заиграла на губах осужденного; он словно нетерпеливо спрашивал о чем-то неведомого собеседника.

Усталый Эрнотон решил тем временем освободиться от обременявшего его юноши; он разнял руки, и паж соскользнул на землю.

Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его повсюду глазами. Затем, словно в смятении, он вскочил:

— Ну когда же, когда!

Никто ему не ответил.

— Скорее, скорее, торопитесь! — крикнул он. — Король уже взял бумагу, сейчас он прочтет ее.

Никто не шевельнулся.

Король поспешно развернул признание Сальседа.

— О тысяча демонов! — закричал Сальсед. — Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я ее узнал! Это была она, она!

Пробежав глазами первые несколько строк, король пришел в негодование.

Побледнев, он воскликнул:

— О, негодяй! Злодей!

— В чем дело, сын мой? — спросила Екатерина.

— Он отказывается от своих показаний, матушка! Он утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.

— А дальше?

— А дальше он заявляет, что де Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.

— Что ж, — пробормотала Екатерина, — а если это правда?

— Он лжет, — вскричал король, — лжет, как последний нечестивец!

— Как знать, сын мой? Может быть, Гизов оклеветали. Может быть, судьи в своем чрезмерном рвении неверно истолковали показания.

— Что вы, матушка! — вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. — Я сам все слышал.

— Вы, сын мой?

— Да, я.

— Когда же это?

— Когда преступника пытали… Я стоял за портьерой. Я не пропустил ни одного его слова, и каждое это слово вонзилось мне в мозг, точно гвоздь, вбиваемый молотком.

— Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя. Прикажите подхлестнуть лошадей.