Юрий Трусов: Хаджибей (Роман-трилогия)

— Вот сюда! Сюда смотрите, пан Чухрай. Злодей прикован в этом углу, — пропищал тщедушный тонким голоском, направляя чадящее пламя в сторону заплесневелого выступа стены.

Красноватый неровный свет факела упал на ворох грязной соломы. Здесь неподвижно распластался человек. Он лежал лицом к стене. В его давно не чесанных светлых волосах запуталась солома. Сукно синего запорожского жупана расползлось, обнажив широкие голые плечи, покрытые ссадинами. Мускулистую шею узника плотно охватывал железный ошейник, крепким замком соединенный с цепью, вмурованной в стену.

— Из казаков?

— Точно так. Из тех гультяев, что утекли за Тилигул, на Ханщину. Поначалу пан Тышевский хотел его у себя оставить, оженить, хату дать. Но злодей, когда пан приказал ему оселедец казачий остричь, взбунтовался. Пана обидными словами при всех поносить стал. Пять хлопцев с ним еле управились. Ни уговоры, ни батоги, ни железо каленое не помогли… Да, упрям холоп! Намаялись мы с ним крепко. Но и пан наш, сами знаете, какой… «Я, — сказал, — это хамово отродье мигом усмирю… Посидит на цепи — будет мне ноги лизать…» И посадил. Вот уже месяц, как злодей сидит здесь. Да только думаю, пан Чухрай, толку из этого не будет. Уж больно свиреп он, ровно зверь какой. Вы к нему близко и не подходите. Опасно, — закончил свой рассказ Юзеф.

Чухрай подошел вплотную к узнику, желая получше его рассмотреть. Предупреждение Юзефа было напрасным. Заключенный по-прежнему, словно мертвый, лежал в той же позе. И даже не шелохнулся, только глухо застонал.

— Обомлел он, видно, от духоты подвальной, — сказал высокий гайдук и, присев на корточки, начал тормошить казака, пока тот не очнулся. Наконец, пробудившись от тяжелого сна, узник приподнялся на своем ложе. Пламя факела осветило черты очень молодого лица, на котором страдания уже успели отложить первые морщины. На гайдуков взглянули с вызовом чуть раскосые, цвета дубовой коры глаза, под которыми темнели синяки — следы борьбы с панскими холопами.

«Отчаянный хлопец! Такой не попросит пощады не только у пана нашего, но и у самого черта», — подумал про него Чухрай.

— Как зовут тебя, бедолага? — строго спросил, хмуря седые брови.

Глаза заключенного сверкнули гневным презрением.

— Спроси об этом у своего хозяина, панский холуй!

— Вот видите, пан Чухрай, сколь злобен этот пес. А самого благодетеля нашего он еще и похуже лает… Вы у него ни одного слова не добьетесь хорошего. Лучше бы меня спросили. Зовут его Кондраткой Хурделицей, — прошипел Юзеф.

Нахмуренные брови Чухрая удивленно взметнулись вверх. Не обращая внимания на оскорбительные слова узника, он снова задал ему вопрос:

— Не Ивана ли Хурделицы сын? Ответствуй, хлопче… Ответствуй.

В грубом голосе старого гайдука прозвучали задушевные нотки. Заключенный гордо поднял голову, так что цепь звякнула на его ошейнике.

— Ивана сын, что панов бил…

Серые глаза Чухрая заблестели.

— Знал я батьку твоего. На Сечи вместе казаковали… А ты схож на отца своего. Ой, больно схож! И на вид, и нравом.

Чухрай задумался. Потом взял факел из рук Юзефа и приказал ему:

— Поди принеси сюда кайданы ручные, да покрепче которые. Видишь, каков он…

И когда Юзеф вышел из подвала, старый гайдук вдруг крепко обнял и троекратно поцеловал Хурделицу.

— Я, Кондратка, с отцом твоим дружбу вел. А пану Тышевскому жизнь на войне спасал не однажды. Сие и привело меня к нему. Доверяет мне пан. Джурой своим главным держит. Да опостылела мне жизнь в хоромах этих. Давно я за Тилигул бежать собираюсь. Видно, час пробил. Душно мне тут на панских хлебах, как тебе на цепи в каземате. Понял? Так вот, сегодня ночью… жди…

Но раздался шум шагов, и в подвал вошел Юзеф. Чухрай взял у гайдука кандалы, подошел к Кондрату вплотную и закричал на него:

— Давай руки, сучий сын!

Узник яростно сопротивлялся. Но потом, ослабев под натиском двух гайдуков, дал одеть на руки оковы.

Когда Чухрай и Юзеф ушли, заключенный заметался на своей цепи. Тысяча мыслей волновала его. То ему казалось, что желаемое освобождение уже близко, то появлялось сомнение в искренности Чухрая. И Хурделица начал подозревать, что его обманули панские слуги, чтобы надежнее заковать в цепи. «Неужели Чухрай, как Иуда, целовал меня? — думал заключенный. — Нет, он не похож на предателя!»

Порой Кондрат спрашивал себя, не приснилось ли ему все это, не сходит ли он с ума. Толстые стены подвала не пропускали ни луча света, ни звука. Измученный этой ничем не нарушаемой тишиной и бесконечным ожиданием, узник упал на солому и забылся в тяжелом сне.