Далия Трускиновская - Сабля князя Пожарского

Потом всех ребятишек одели и повели домой. За неубранным столом остались Чекмай и Гаврила.

— Жаль деда, — сказал Гаврила. — Годы, конечно, и хворобы…

— Не всякий до того дня доживет, чтобы внука увидеть взрослым молодцом.

— Так ведь не увидел…

— Он все про тебя знал. И ты ему весточки передавал, и я — при случае. Думаю, он за тебя радовался.

— Он всегда хотел, чтобы я в приказе служил, а не князю. Хотел — в Земский меня определить, где сам чуть не сорок лет прослужил.

— Поменее. Ну, приказ у нас с тобой будет… когда с одним дельцем справимся…

Чекмай рассказал Гавриле новость.

— Доедай пироги, — велел он воспитаннику. — Ночевать оставайся тут. Я велю мыльню истопить, дров не жалея. Столько всяких обрезков и обрубков — на полгода все печи топить станет.

— Мыльня с дороги — это славно!

Чекмай вышел на крыльцо, окликнул пробегавшего Климку, велел позвать к себе старого истопника Федота, по прозванию Корноух — в Смуту ему пол-уха польская сабля снесла. Потом он потолковал с Гаврилой про положение дел в Вологде, принял у него письма от вологодских знакомцев и снова вышел на крыльцо — спросить дворовых, не вернулся ли князь из приказа. Оказалось — нет, не вернулся.

Разговор с ним состоялся уже на следующее утро.

Каждый раз, приходя к князю, Чекмай беззвучно молился Богу: хоть бы был в духе. С Дмитрием Михайловичем случалось — накатывала на него угрюмая мрачность, а отчего — поди догадайся. То ли старые раны ноют, то ли голова разболелась — а она тоже в Смуту получила изрядную рану, то ли снова привязалась хворь, которую лекари именуют «черным недугом»: вроде бы тело не страждет, а душа погружается в какие-то беспросветные пучины. Такое за князем водилось издавна.

Однако на сей раз он был довольно бодр и даже весел — насколько вообще был способен к веселью.

— Вот с чего следует начать, — сказал Дмитрий Михайлович. — С литвинов. Литвины пришли на Москву с ляхами, было их тут немало, а когда мы Москву очистили, не все из них в свое княжество литовское убрались. Я про то как-то еще в Смуту с патриархом беседовал. И он прямо говорил — ляхов было мало, те полтысячи, которых в Москве перебили, когда порешили Расстригу, приехали его свадьбу праздновать. А против нас воевали казаки, с толку сбитые, да литвины.

— Одного такого я, помнится, сам для тебя изловил. Он служил в войске Сапеги. Помнишь, когда мы на две недели уходили языков надежных брать? Его так и звали — Пронко Литвин. Потом мы его в обозе, кажись, за собой возили.

— Помню! А многие после всей суматохи остались тут и, статочно, объединились с бунташными казаками — с теми, что на государя двенадцать лет назад охотились. Сейчас те казаки, что уцелели, сбились в шайки, как-то договорились с нашими налетчиками. Я смотрел кое-какие сказки, какие отобраны у свидетелей и у пойманных злодеев. И, сдается, эти сукины дети просто-напросто поделили меж собой московские окрестности. Я взял домой немногие столбцы Разбойного приказа со сказками, остальные доставят, мне обещали еще принести столбцы из Земского приказа, и мы с тобой сегодня будем их читать и сверять.

— Как прикажешь, — буркнул Чекмай.

Сверка приказных столбцов — дело муторное, утомительное, требующее хорошей памяти. Имен и прозвищ там скопилось — со времени царя Ивана…

— Вот так и прикажу. Будем искать литвинские имена. Одно я уже знаю — Янушко, что родом из Пропойска. Да не смейся — доподлинно есть такой город. Понимаешь, литвину легче говорить по-нашему, чем ляху, ежели наловчится — его от здешнего посадского человека не отличишь. К тому же, литвин, скорее всего, православный, крестится по-нашему. А он же, подлец, тут постарается укорениться, может, женится на вдове, вдов тогда осталось много. Ты видел письма самозванца? — спросил князь.

— Видел.

— Помнишь, что там было? Что он-де пришел к Москве с литовскими людьми. Мы тогда не поняли — для нас что лях, что литвин, все едино было. Враг! А вот теперь оно и вылезло на свет Божий.

— Что ж они домой не ушли? — спросил Чекмай.

— А кто их знает… Иной, может, не мог — раны залечивал… Иной — пошел воевать, потому что дома у него уж земля под ногами горела… Мало ли сомнительного народа прибежало к нам в Ополчение? Там могли надежно спрятаться…

— А иной — чересчур хорошо поладил с казаками…

В дверь поскребся Ивашка, парнишка лет двенадцати, служивший на побегушках и постоянно ожидавший в сенях приказаний.

— Заходи! — велел князь. — Что там?